– Почему? – ежась, спрашивает Навицкий.
– В сторону колбасников дует.
– И? – он никак не может проникнуть в бесхитростную логику солдата.
– Ну так это-ть… – кажется, тот, в свою очередь, удивлен бестолковостью офицера. – Вонь-то от нас к ним и пойдет. А не от них – к нам.
Навицкий знает, что в окопе смердит. Здесь разит мочой, дерьмом, кишечными газами, гниющими ранами, вонючей махоркой, тухлым супом, дохлыми крысами… Он
Архип жует самокрутку, наслаждаясь каждой каплей терпкого дыма. У него нет переднего зуба, широкоскулая, грубо слепленная физиономия изрыта старыми оспинами, кончик носа стесан шальной пулей. Навицкий смотрит на солдата, и муторная тоска поднимается из желудка и подкатывает к горлу – неужели и он сам уже выглядит подобным образом? В маленькое тусклое зеркальце ему удается разобрать лишь общие свои черты – вот шрам через переносицу: царапнуло осколком, вот родинка над правой бровью – кстати, откуда она, разве была у него раньше? Он слюнявит палец и пробует оттереть бурое пятнышко – может, то всего лишь присохшая глина? – но оно не поддается.
Надо попросить зеркальце у Лопухина – у того оно не казенное, а взятое из дому, в серебряной оправе, с ладонь. Лопухин бреется перед ним каждое утро, упорно скобля щеки и ополаскиваясь грязной ледяной водой. В воде столько песка, что Навицкому кажется: бритва и не нужна вовсе, одним умыванием можно стесать любую щетину.
Он идет искать штабс-капитана.
Лопухин озабочен, он считает что-то на пальцах и недовольно морщит лоб.
– Как давно нам привозили еду, поручик? – спрашивает внезапно.
Навицкий начинает копаться в памяти.
– Неделю назад? – робко предполагает, впрочем, уже понимая, что ошибся.
Лопухин качает головой:
– Нет, точно не неделю. Может, месяц?
– Может и месяц, – соглашается Навицкий. – А что?
– Хватит ли пайка до следующего подвоза? Дежурный сказал, что осталось два ящика консервов, пол-ящика концентрата, да чая и прочего по мелочи. Протянем ли?
– Можно урезать порции, – предлагает Навицкий.
– Протянем ли? – повторяет Лопухин.