Архип раздраженно машет рукой и продолжает:
– Консервов нету у них – вся еда как в ресторантах, свежая, горячая.
– А как подвозят-то?
– Дык дорога у них подземная под окопами проложена, по ней вагонетки ходют. Только и знай, что шныряют – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда! То какаву привезут, то сто пудов сахару, то вина сладкого, пьяного!
Кузьма Пряхин, бывший кузнец из-под Коломны, расчистил себе дальний угол окопа и аккуратно раскручивает там неразорвавшиеся снаряды. «Отойдите, братцы, рванет же ненароком», – бурчит он, но зеваки все равно толкутся рядом. Кузьма ищет неповрежденные направляющие кольца – медные, их можно переделать в браслеты. Он щедро одаривает ими сослуживцев – а те мечтательно хвастаются, как порадуют безделушкой жинку, невесту или дочь.
Навицкому становится горько. Он пытается вспомнить хотя бы одну девушку из своего мирного прошлого – но не выходит. Словно мутная пелена легла на все, что существовало ранее. Девушки были, да – вот же они маячат белыми пятнами лиц перед внутренним взором, – но хотя бы их имена? Лизонька? Натали? Аннет? Это пустые, пустые слова, которые не содержат в себе совершенно ничего – ни людей, ни дел, ни воспоминаний…
До его ушей доносится странное, тонкое треньканье. Навицкий вздрагивает: новый вид германских снарядов? Ах, нет – юный Филька смастерил из фанеры и обрывков телефонного кабеля – кстати, почему так и не починили? неужели их боевой отрезок
Трррень… трррень… трррень…
Это не музыка, нет, в ней нет ни ритма, ни мелодики, ни внутренней силы – просто звук, звук ради самого себя, ради существования самого себя – звука, отличного от воя, гула, уханья, эханья, грохота, треска, визга, клекота… Ради обычного,
Навицкий опирается спиной о стенку окопа, потуже запахивает на себе какую-то подобранную час назад дерюгу и садится, вытянув ноги.
Трррень…. трррень… трррень…
Его глаза слипаются.
Мир начинает плавиться и скользить, реальность течет, как мороженое на солнцепеке.
Трррень… трррень… трррррень…
Ему снится детство. Бабкина усадьба под Москвой. Бабка из