– Кого?

– Их… – неопределенно мотает головой в сторону чужих окопов. – Германцев. Врагов.

Лопухин пожимает плечами.

– Мне даже не надо видеть. Мне достаточно обонять. Кстати, поручик, вы заметили, что капрал у березового пня несколько… разжижился?

– Нет, нет, – шепчет он, словно мертвецы могут услышать и обидеться. – Нет, я не про них… я про живых. Вы видели их… живыми?

– Ну конечно. Послушайте, я ходил в атаку и…

– А когда, когда это было?

Лопухин морщит лоб, припоминая. Глина, облепившая его лицо, лопается и идет трещинами.

– Месяца три назад, – медленно говорит он. И добавляет неуверенно: – Кажется.

– Но вы обратили, обратили внимание, что мы никого не видели? Что давно, давно – никого не видели?

– Поручик, вы в себе? Вам дурно, у вас жар? – Лопухин протягивает руку, чтобы коснуться его лба.

– Там, – Навицкий делает жест в сторону германских окопов, – там, может быть, пять тысяч человек. Может быть, десять тысяч. А может быть, всего лишь сотня. Но мы никого не видим. Не видим живыми. Не видим, кто обрушивает на нас снаряды, кто пускает газы, кто частит очередью из пулеметов. Да, мы иногда замечаем за траверсом чужие каски, но…

Лопухин поднимает палец, призывая к молчанию.

– Тссс! Слышите, поручик?

Звякает лопата. Кто-то на той стороне работает в окопе. Мертвая, пугающая тишина. Шелест выкидываемой за бруствер земли.

– Я слышу, – упрямо говорит Навицкий. – Но не вижу.

– Они тоже не видят нас, – улыбается Лопухин. – Но это не означает, что мы не существуем. А, поручик? Мы же существуем, не так ли?