Навицкий угрюмо молчит.

– Кто у нас из вольноопределяющихся? – спрашивает Лопухин.

Навицкий сначала не понимает, а потом приглядывается к трупу в воронке. Головы нет. Ног тоже. Лишь кусок торса – живот и плечи. Красные погоны с пестрыми кантиками по краям.

– Филимонов? – мучительно извлекает он из памяти. – Я не видел его с вечера. Зачем он полез туда?

Лопухин не видит, как над трупом Филимонова сидит старуха. Как она раскорячилась над ним в бесстыдной, непристойной позе – выворотив наружу всю свою женскую требуху.

Как оттуда, откуда появляются дети, на Филимонова падают сырые комья свежей земли.

Лопухин жует воздух. Желваки на скулах ходят, как камни.

Наконец он упрямо мотает головой.

– Будь что будет, Бог не выдаст, немчура не съест, – шепчет Навицкому.

А потом орет во все горло:

– Ура! В атаку! Ура, братцы! Вперед!

И бросается вперед – первым.

Навицкий смотрит ему в спину, охваченный секундной слабостью, – как, вот так? Как, уже конец бесконечному сидению в их бескрайнем окопе? Окопе, к которому он привык, с которым сроднился, который…

– Ура! – оглушает вопль из сотни глоток. – В атаку, братцы!

Словно волна прибоя в шторм, сбивает его с ног и тащит за собой людская лавина. Он видит выпученные от страха глаза, оскаленные в предвкушении бойни зубы, мертвенно-белые пальцы, сжимающие винтовку. Солдаты бегут со звериным, нечленораздельным ревом, заглушая и треск шрапнели, и захлебывающееся харканье перегревающегося пулемета, и хриплый вой снарядов – бегут, падают, умирают, перескакивают через мертвых, теряют руки и ноги… Каждый труп – свежий или месячной давности – спасение, укрытие, шанс сделать еще хотя бы десяток шагов к врагам.

Он догоняет Лопухина. Тот оборачивается. В глазах горечь и безумие. Около рта пролегли тяжелые, глубокие складки.