– Беги, дед! – заорал Матвейка, поравнявшись со стариком.

– Отродясь от поганых не бегал, – Прохор ощерил голые десны. – А ты давай, малец, тикай, я их долго не удержу.

Матвейка охнул и помчался к церковным дверям. Грудь вздымалась, кололо в боку. Он заполошно обернулся. Прохор замер на середине улицы, с трудом подняв тяжелый топор. Из пыльного облака вынеслись темные силуэты и покрытые клочьями пены, оскаленные конские рты.

– Алла! Алла-илляла!

Несущийся первым смуглый горбоносый воин на гнедом жеребце хищно ощерился, коротко махнув саблей сплеча. Седобородая голова покатилась срубленным кочаном. Прохор повалился в траву, брызгая кровью из шеи; татарская лава, ворвавшаяся в село, мутным потоком обтекала мертвое тело по сторонам.

Матвейка дернулся к храму и понял, что не успеет. Всадники в кольчугах, шлемах и безрукавках мехом наружу растекались по улицам. Один прыгнул прямо с седла, подмял окаменевшую от ужаса бабу с ведрами. Село стремительно наполнялось визгом и криками. Сопротивления не было. Мужики в поле, а если б и дома были, землепашец кочевнику в битве не ровня. Татарин с малых лет воинскому искусству обучен, тем и живет.

Покрытые пылью всадники уже мелькали возле церковной ограды, и Матвейка, подвывая от страха, влетел в ближайшую избу, выбив плечом хлипкую дверь и едва не врезавшись в девку лет двенадцати с орущим младенцем в руках. Девчонка ползала на коленях по полу. Вот дура! Делать, что ли, больше нечего? Матвейка лихорадочно заметался в поисках убежища. Сундук, набитый тряпьем, был маловат, на полатях разом найдут. В печку? Матвейка, сдавленно матерясь, полез на шесток.

– Дяденька, дяденька монах, – тихонечко дернули за подрясник.

– Уйди, – Матвейка отпихнулся ногой, хотел нырнуть в черную топку, но на мгновение обернулся и утробно сглотнул. Девчонка склонилась над узким лазом в темном углу, едва различимым среди устилавшей пол подгнившей соломы.

Упрашивать Матвейку было не надо. Он вихрем слетел с шестка, нырнул в дыру, ободрав плечи и лоб, и оказался в узкой, неглубокой могиле, пахнущей плесенью и землей. Возле лица мелькнули худенькие икры, девка соскочила следом, положила младенца, легла и осторожно закрыла люк в потайную дыру. Снизошла чернильная тьма, напоенная густой, омертвляющей тишиной. Девчонка и ребенок пропали, словно и не было их, растворились призраками во мраке. Матвейка задергался и засипел, лишившись и слуха, и зрения; руки зашарили по шершавым стенкам, заскребли потолок, набранный из тонких жердей.

– Ты потише, дяденька монах, – прошептали из темноты, и Матвейка обмяк, услыхав человеческий голос. Вроде в могиле, да не один. – А в печку зря ты полез, тятенька сказывал, татары по первости ищут в печах. Потому укрывище и соорудил, – девочка надрывно вздохнула. – Вот и пригодилось. А теперь молчок.