Уходя, Арбенин бросил раздраженный взор на фонограф. Этот вампир мог высосать жизнь из голосов лучших певцов.

– Что на тебя нашло? – спросила Анна в подъезде.

Голос жены был светлым, дневным, в противовес его вечернему баритону. Гармоничное колебание связок позволяло словам скользить, как конькобежцы скользят по льду. По-детски прозрачный, идущий вразрез с полной грудью, голос Анны всегда успокаивал Арбенина.

Они вышли под снегопад.

– Что, если все это заговорит?

– Что? – удивилась Анна.

– Это все! Город! Рекламные вывески! Фаэтоны! Газеты! Галдеж отовсюду! Купи! Возьми! Найми! Воюй! Ешь!

– Ты перегибаешь палку, Лев.

– Пока эта палка безмолвствует! – сострил Арбенин мрачно. – А в каком-нибудь двадцать пятом веке забубнят палки, камни, книги!

Фантазия нарисовала далекое будущее, летающие поезда над алмазным городом, и те новые петербуржцы включают серебристые приборы, чтобы услышать голоса мертвецов, и его, Арбенина, голос!

На проспекте мать чахоточным кваканьем отчитывала визгливое дитя. Гундосил дворник, метя мостовую. В шорохе метлы чудились механические нотки.

– Тебя должно это радовать. Голоса уже путешествуют по железным проволокам. «Русские ведомости» писали, наш соотечественник, Голубицкий…

Арбенин перебил:

– Ах, позволь моему голосу оставаться моим!

Он резко замер и повторил: «Моим!»

Получалось «мим». Точно что-то полое задребезжало фанерными стенками, точно гитара упала плашмя. Он поводил языком по деснам, выискивая потерявшуюся «о», нашел и отчеканил:

– Моим!

– Да поняла я. – Анна махнула извозчику. Арбенин представил вдруг, как с губ молодой жены срывается мужской бас и как гнедая лошадь лепечет, словно ребенок.

Дома он сказал, цокая вилкой по фаянсу:

– Я чувствовал себя композитором, чью музыку играет бездарный оболтус, и в этой грубой игре выявляются все недостатки произведения.