— Ну и вонище здесь, — прокомментировал Волгин, располагаясь на корме, — Стряпня моей тёщи покойной лучше пахла.

Я потянул воздух ноздрями, но запах был родной, спёртый запах железа, масла, войны.

Пока переодевался в меховой комбинезон, поймал на себе взгляд штурмана. Он жевал губу, будто хотел что-то сказать.

— Ты в порядке, Костя?

— В порядке, — смутился Шлычков, — Синоптики растревожили.

И он быстро юркнул в носовую часть, занял штурманское кресло впереди меня.

Что ж, погоду нам и впрямь обещали интересную, но мы в дальнебомбардировочном полку к подобным вещам привычны. Когда проводишь в полёте по девять часов, и нет ни автопилота, ни второго лётчика, любой шторм не в новинку.

Я сел за штурвал, проверил приборную панель.

Что-то чиркнуло по затылку легонько, я автоматически отмахнулся, повернул голову. Никого, да и кому там быть, люки задраены, самолёт готов к старту.

Я пожал плечами.

Плавно поднял ИЛ в воздух, прибавил мощность правым моторам. Набрал высоту.

В кабине засвистел ветер. Волгин, совмещающий обязанности стрелка и радиста доложил:

— Отец, связь установлена.

Он всех лётчиков «отцами» называл, даже тех, что, как я, были его младше.

Стрелка высотомера уверенно бежала в своём окошке. Тысяча метров, две тысячи…

Я пошёл на бреющем.

Волгин, фальшивя, забасил мелодию из Джеймса Кеннеди.

Я улыбнулся невольно. Ничего поделать не могу, сколько бы ни взлетал, душа поёт.

Всегда вспоминаю, как пацанёнком пропадал в аэроклубе, носился по селу с конструкцией из веток, воображая себя Икаром и обоими братьями Райт.

Шлычков давал указания. В тёмной безлунной ночи он был нашим поводырём.