Я прикусил язык.

Кто-то стоял за моей спиной. Так близко, что я чувствовал затылком смрадное дыхание. И взгляд, сверлящий мой череп. Пахло болотом. Сырым мясом. Гнилыми яблоками.

Я продолжал сидеть, выпучив глаза, таращась на штурвал.

А оно — смерть или безумие — сжало пальцы, и даже сквозь меховой комбинезон я ощутил острые когти.

— Тебя нет, — прошептал я, — Не смей, тебя нет!

И швырнул самолёт влево, спиралью, вызволяя машину из светового плена, а себя — из лап кошмара.

Плечи освободились. Затхлая вонь сменилась запахом пороха.

В мир хлынули звуки.

Стрельба. Крики товарищей.

Луч шарил по небу, пытаясь вернуть добычу, а снизу по нам били эрликоны.

Я маневрировал между зенитными разрывами. Не думал ни о чём, кроме экипажа.

Самолёт тряхнуло. Хруст. Треск метала.

— Держу управление! — закричал не своим голосом.

— Держи, отец, держи родненький!

Мне казалось, что ИЛ развалится на куски, но я прибавил газ, рискуя.

Вышел из зоны обстрела.

И услышал слова Шлычкова:

— Немец на хвосте!

По обшивке забарабанил свинцовый дождь.

Кто-то хихикал во тьме за спиной, но гул фашистского самолёта заглушал смех.