— Костя, ты видишь его? Ко…

Я осёкся.

Шлычков полу свесился с кресла, удерживаемый ремнями. Голова его безвольно раскачивалась. На лице застыло умиротворённое выражение.

— Костя…

Волгин бросился к штурману, потрогал пульс. Посмотрел на меня с тоской:

— Точно в сердце.

— Чёрт!

Я стукнул кулаком по панели. Принял решение:

— Удирать не будем.

Волгин потёр ладони, свирепо оскалился.

Я развернул машину. В тот же миг из облака вылетел «юнкерс».

На огромной скорости мы понеслись друг к другу. ИЛ сотрясали прямые попадания. Дуло крупнокалиберного пулемёта плевалось свинцом. Пот застилал мне глаза, но я не моргал.

Нос к носу.

Я надеялся, что не ошибся, и действительно вижу страх в расширенных глазах фашиста. Он что-то вопил мне, или своей команде. Или какому-нибудь кровожадному северному богу.

До лобового столкновения оставались секунды.

— Он мой! — воскликнул Волгин, ловя в перекрестие прицела немецкого аса и нажимая на гашетку, — Гуте нахт!

Застрочила стрелковая установка.

Пулемётная очередь проклевала «юнкерсу» «фонарь» и разнесла в клочья лицо пилота. Он задёргался, кровь обагрила стекло. Я нырнул под фюзеляж немца. Утративший возницу «юнкерс» прогудел над нами и спикировал вниз. Облако поглотило его.

— Рано радуешься, Тарас, — сказал я ликующему пулемётчику, — Попробуй установить связь. Мы горим.

Он коротко взглянул на левое крыло, изрыгающий пламя мотор. Заколдовал над ПУ.