3) Бумаги покойного князя, хотя и не все, Герцену положительно известны как документы высокого интереса в историческом или политическом отношении — за это он формально ручается.

4) Если бы я последовал его совету, то он указал бы мне на такие бумаги, которые можно бы по-русски напечатать здесь и при участии какого-либо влиятельного лица испросить разрешения на продажу такого издания в России, где оно имело бы громадный успех, а потому дало бы большую выгоду[464]. Я поблагодарил его за совет, выразив все трудности исполнения такого плана.

5) Спросил меня, не желаю ли я избрать себе посредника в оценке бумаг. Я ответил, что позволю себе рассчитывать на его нравственный авторитет и собственную мою оценку. Герцен сожалел, что Касаткин умер, ибо он мог быть между нами отличным посредником[465].

6) Обещал мне составить черновой контракт. Для него, как он говорил, это не составит никакого труда, ибо у него теперь есть черновая контракта, который он теперь же заключает с книгопродавцем Франком на исправленное и дополненное им свое сочинение «La Russie et la revolution»[466]. Он показывал мне и книгу, и черновую контракта.

Не припомню всех остальных подробностей разговора моего с Герценом. Он рассказывал мне, смеясь, много анекдотов из собственной жизни покойного князя П. В. Долгорукова, с которым он, Герцен, в последнее время не был в хороших отношениях[467].

Вообще я крайне доволен первым свиданием с Герценом. Дал бы бог скорее покончить благополучно; надобно вооружиться крайним терпением.

P.S. Герцен заверял меня, что он снова намеревается издавать “Колокол”».

Постскриптум содержит важное, прежде не публиковавшееся свидетельство: Герцен не раз говорил, что не считает «Колокол» прекращенным, что лишь «язык» его «временно подвязан». Теперь оказывается, что и за три месяца до кончины он готов был снова возобновить газету.

На следующий день Герцен и Постников снова встретились: «Ровно в 12 час. Александр Иванович зашел ко мне, якобы с визитом, — я был почти уверен в его деликатности, которую я, конечно, понимаю по-своему — очень хорошо, а потому его посещение меня нисколько не удивило.

+ В полтора часа он ушел. Видно по всему, что и Тхоржевский согласен не только в действиях, но и во взглядах на предмет. Так, например, записки Карабанова, подобно Тхоржевскому, Герцен считает весьма важными и находит, что полнее их нигде нет. Из них-то Герцен советовал мне извлечь, напечатать и стараться о пропуске в Россию. На это, смеясь, я ему заметил, что он говорит так, как будто я уже купил бумаги. “Не беспокойтесь — уладимся”+»[468].