Весна в тундре капризна. Уже конец мая, а нет-нет да такая заваруха начиналась, что носа из балка не высунешь — снег, ветер, серая мгла. Не всегда так бывает, но все же довольно часто. После такой весны обычно лето теплое и тихое падает.

Мастер еще не прилетел. Мы трое помочь монтажникам ничем не могли, да и не нуждались они в нашей помощи. Потому, захватив двустволку, бродили по берегу, поджидая подлета гусей, заглядывали на припай, который с каждым днем становился уже, а однажды забрели в чум оленевода.

— Заглянем-ка к Андрею! — сказал Мартюшев. — Его чум.

Петрович, как и раньше, считал расстояние не километрами, а перекурами. В этот раз он ошибся. Чум-то мы видели хорошо, а чтобы дойти до него, потребовалось не два, а шесть перекуров. Хозяин чума был ему знаком. По обычаю, оленеводы приветливо встретили гостей, усадили нас за низкий столик, на котором стояло большое деревянное блюдо, наполненное парной олениной, хозяйка разливала по кружкам густой, как деготь, чай. Давно заметил, что чем северней, тем круче заварка. «Чаю не попьешь — не поробишь», — говорят у нас. Лысов, впервые близко видя жилище кочевника, с интересом присматривался ко всему, приглядывался, расспрашивал хозяйку, почему бы им не жить в теплой палатке, как живут геологи, ведь на сборку чума уходит много времени да и перевозить сколько надо. Хозяйка, пожилая ижемка, не отмалчивалась, а приветливо улыбалась гостю, беседовала с ним, как со своим. Давно прошли те времена, когда хозяйка чума не смела вымолвить ни слова при чужих людях. Они с мужем кочуют, а младшие дети в городе, в интернате, на лето в тундру приезжают, там же и квартира всей семьи в пятиэтажном чуме. И тут она не просто жена бригадира, а чумработница — должность такая есть, ведь мужчинам забота нужна — им и тобоки подремонтировать надо, и обед сварить, и бельишко постирать, а то, что говорят, мол, оленеводы рубахи носят до тех пор, пока клочьями с них свисать не станут, — это выдумки досужих людей, видящих мир лишь в пределе лестничной площадки.

Мужчины в разговор Лысова с хозяйкой не вмешивались, лишь Иван изредка посматривал на него сбоку, посмеивался про себя. Они заговорили о чем-то между собой на ненецком языке, после перешли на коми. Андрей сказал что-то жене вполголоса, и она приподняла крышку берестяного с узорчатой окантовкой ларца, какие теперь не делают, вынула оттуда пачку денег, протянула мужу.

Оленевод годился в отцы Ивану Мартюшеву, он успел повоевать, был тяжело ранен, и когда однажды, уже после войны, один из осколков, застрявших в ноге, начал сильно беспокоить его, причиняя острую боль, он сам себе сделал операцию: наточил охотничий нож, прогрел его на костре и выковырнул-таки осколок из раны. Сыновья головами качали, ведь можно было врача вызвать, в те годы уже санавиация имелась, радио, прислали бы помощь. Нет, остался в стаде, запретил даже говорить о случившемся, словно ничего не произошло. Побелел, похудел так, что скулы выступили, узнать мужика трудно, а все шутит: «Боль пройдет и пять лет не вернется».