Он воевал рядом с отцом Ивана Мартюшева. Много их тогда вместе с оленьими упряжками было переброшено из Архангельска в Карелию, а потом большинство перешло в отдельные лыжные батальоны, рейдовало по глубоким тылам врага, наводя страх на немецкие и финские гарнизоны.

Разложил бригадир Андрей, гордый, знающий себе цену, на уголке столика фотографии, чтобы показать гостям, каким он был в молодости, вспомнил, как навестил его однажды в селе финский журналист.

— Мороженой оленины жёнка занесла, омуля для строганинки, огурчики-помидорчики там всякие, морошку, само собой, а ко всему этому и «спиридончик» объявился. Он до поры до времени в закутках хоронится, а когда понадобится — тут как тут. Выпьет гость чарку и «О-о-о!» Внучаток моих потом до потолка подбрасывал, сквозь затуманенные очки улыбался, все комнаты в доме обошел, а их у нас шесть, мебель перещупал, а она польская — гарнитуром куплена, на библиотеку, пианино, магнитофон, телевизор как на диковинки смотрел. Не то, наверно, ожидал увидеть. И через каждые пять минут тянул свое: «О-о-о!» Хотел я его спросить, где он руку потерял, да постеснялся, только в глаза заглянул. Нет, брат, не отвел он их в сторону. Нет! Только прикрыл на какую-то минуту… Вот оно дела-то какие. И теперь с Новым годом поздравляет, с той поры. А может, и на фронте лицом к лицу встречались когда-то, узнал старого знакомого, а признаться не решился. Разве так не бывало? Да и ни к чему теперь вспоминать про это.

Они помолчали, снова звякнули кружки, а Лысов протянул руку к фотокарточке, упавшей со столика на оленью шкуру, которые стелют вместо ковров.

— Вам кто он будет?

— Это… Дальний родственник. Геройский парень…

— Вместе с капитаном?.. Стрелок-радист?

— Во-во, он самый. А что?

— Мы в одной части служили, — голос Лысова прервался, он обвел взглядом столик и попросил хозяйку взглядом: чайку, мол, будьте добры.

Не знал Андрей, что доведется ему услышать о гибели родича от его боевого товарища и где… в тундре.

— Дорого немцам обошлась гибель этих ребят, пламя, казалось, до звезд взметнулось, — тихо закончил рассказ Лысов. — Сколько раз позже подвиг их был повторен. А мы смерти храбрых поем ли славу?

Передо мной сидел уже совсем не тот Семен Лысов, которого я впервые встретил в одном из поселков с протянутой рукой: «Добавь, мил человек. Понимаешь, не хватает. Не отдам, но дай… Пожалуйста».

Сколько хороших людей, которым бы жить да жить, унесла война, сколько человеческих судеб исковеркала она. Ведь тот же Лихоносов, рассказывают про мастера, и теперь по ночам кому-то приказывает держаться и повторяет: «Так их, так», а проснется — холодный пот со лба, как горошины, скатывается.