Обратно мы ехали на двух упряжках. Олени легко несли нарты, разбрызгивая в стороны талый снег.

— Вот ты и снова яран[12], — смеялся надо мной Мартюшев. — А я, как всегда, Петрович. Вы бы разве догадались чум навестить? Где уж вам. Хлипковаты для такой ходьбы. Без такси обойтись не можете. Чем не олешки, не так ли?

Он был в добром настроении, и мы тоже. Может быть, потому, что над нами сияло яркое весеннее солнце, горизонт со стороны моря все более чернел, обещая скорое вскрытие губы, а над нами, с каждым разом все ниже, кружились, выбирая места для гнездований, лебеди. А вдалеке белели балки, чуть виднелись, похожие издали на муравьев, фигуры рабочих, поднималась буровая вышка.

* * *

Я не ожидал, что по житейским обстоятельствам мне скоро придется вернуться в деревню и только письма друзей, которые люблю читать в палисаднике, где густо пахнет черемухой и ее белые лепестки, плавно кружась, падают тебе на колени, будут напоминать о близком сердцу побережье, о приполярном Урале, об оленьих тропах.

Впрочем, что ж это я, словно прощаюсь, ведь не на чужой стороне горе мыкаю, а на том же Севере живу, покидать который не собираюсь, ибо нет края благословеннее, чем наш строптивый, всеми ветрами продуваемый и обласканный Север. И нет ничего радостней, когда на палубе теплохода или на борту воздушного лайнера незнакомый человек неожиданно скажет: «Мы с вами где-то встречались. Дайте припомнить. Да, да, точно…», и завяжется разговор, которого хватит на всю дорогу.