— Великолепнейший образчик новоявленного барства, — говорит он, — дубина, которая в равной степени оглушающе сшибает с ног и правого и неправого, а самое главное — ищущего! Ищущий, да убоись дубины гражданина Блюхера! Не смей высказать свое суждение о тех, кто надругался над твоей родиной-матерью! Не моги думать! Повторяй догмы — это прекрасное свидетельство истинного патриотизма. Свобода гласности настала, во всем прогрессе, но между тем блажен, кто рассуждает мало и кто не думает совсем! Я всегда был противником Проскурякова! Сегодня, после его страстного выступления, я стал его человеческим союзником, я понял его. Повторяю: мне противна идея переговоров с желтыми сволочами, которые принесли нашей родине столько горя и слез.
Блюхер начинает демонстративно-громко аплодировать.
— Браво, — говорит он. — Браво, Проскуряков! Гражданин Шрейбер понял всю трепетность твоих порывов!
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ ЧИТА-II
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ ЧИТА-II
Лязгая стальными лепешками буферов, останавливается поезд. Он нескончаемо длинный, составлен из маленьких теплушек. Вдоль всего поезда стоят люди. Это рабочие и их жены. А состав пришел из голодающего Поволжья. Открываются двери теплушек. Оттуда смотрят громадные детские глаза. Серые, маленькие дети, с непомерно большими головами, без плеч, с длинными и тонкими ручонками, стоят в провалах открытых дверей и поддерживают друг друга, чтобы не упасть.
Чей-то бабий протяжный крик мгновенно, как пулеметом, прошивает тишину.
И тихо-тихо вдруг становится. Только слышно, как надрывается воронье в стеклянном рассветном небе. Молча стоят читинские рабочие возле теплушек, принимают на руки детей, прижимают их к себе — длинных и легоньких, чумазых, босоногих оборвышей.
По теплушке идет жена Блюхера. Руки у нее ледяные, прижаты к груди, подбородок дрожит. Она вглядывается в пепельные лица детей. Идет она медленно, ступает осторожно, помнит наказ мужа: «Ты возьми самую несчастную, немытую, больную, которую другие могут не взять. А ты — возьми».
В углу, прижавшись к шершавым доскам, стоит маленькая девочка; лицо ее в струпьях, ручонки черны от грязи, ногти обкусаны. Девочка смотрит затравленно, как звереныш.
Жена Блюхера подходит к ней, берет ее на руки, гладит по лицу, прижимает к себе и что-то шепчет девочке на ухо. Сначала та отстраняется, лицо ее делается совсем крохотным, как моченое яблоко, а после она обхватывает женщину своими тоненькими ручонками и страшно, по-бабьи, кричит:
— Мама! Мамынька моя! Мамынька!