— За что ты их пожег? — спрашивает Постышев Кольку.

— Буржуи они.

— С чего взял?

— С того, что у всех избы соломой крыты, а у этих кровелем и пятистенные, и амбарищи — будь здоров!

— Да Господи! — кричит кадыкастый старик с острой, клинышком, бороденкой. Лицо его в копоти, огромные крестьянские руки искровавлены, в глазах — ужас и страдание. — Да Господи, кто же здесь скажет, что я такой-сякой?! Семья у меня большая, все мы в труде! Оттого и кровель! Или нет, мужики?!

А мужики в толпе покашливают: молчаливы они от природы, их смущение берет, когда надо громко говорить. Если кто первый начал, тогда б поддержали, а кто сейчас первый начнет, когда ничего не ясно?

— Чего молчите-то?! — жалобно выкрикивает старик. — Мефошка, скажи! Пров, чего рыло воротишь, я ж тебе поле пахал!

Нет, молчат мужики. Только звенит на площади один жалобный стариковский голос. Да изредка воронье всполошится, загалдят птицы, захлопают крыльями, закружат над куполом и — смолкнут все, будто по команде.

— Чего же вы молчите, граждане? — спрашивает Постышев. — Если он кулак-мироед, у меня с Колькой один будет разговор, а если он справный мужик, работал в поте лица, так я по-другому все оценю. А ну вы, гражданин.

Мужичок, к которому обращается Постышев, кряжист, волосат, по-чалдонски широкоскул.

— А я чего? Я ничего не знаю.

— Сам из этой деревни?

— Ну а как же иначе, понятно, из этой.

— Деда знаешь?

— Какого деда?

— Меня! Меня! — кричит кадыкастый старик.

— А… Его… Так рази он дед? Он и не дед вовсе.

— А кто он?

— Васька он. Пантелеев.

— Дозволь мне сказать! — выходит из толпы древний дед.