На фотографии, которую прислали ей в колонию незадолго до освобождения, она с трудом уже узнала Людочку — так девочка растолстела, да и фотография была бледная. И, пытаясь нарисовать мысленно доченьку, Катерина все сбивалась на картинку, увиденную как-то в булочной-кондитерской. Там на глянцевитой обертке шоколадной плитки была изображена румяная, веселая девочка с двумя белыми бантами на головке и светлыми, как капельки, глазами. Такой и представляла себе Людочку, на такую и любовалась Катерина.

Ее сон о Людочке был прерван громким стуком открывшейся, откинутой к стене двери. Из спальни появилась Галочка и устремилась в прихожую, суетливо застегивая пуговицы на кофточке. Она еще не совсем протрезвела, спотыкалась, налетела на стул и чертыхнулась…

— Опаздываю, милочка! Засиделась у вас, — звеняще выкрикивала она. — Что сейчас у меня дома творится — страшно подумать.

Катерина забыла уже об этой женщине и почувствовала лишь досаду оттого, что ей помешали досмотреть прекрасный сон. Но тут же, словно бы служба вновь ее потребовала, она потащилась провожать гостью.

В прихожей, напялив на этот раз без помощи Катерины свое пальтецо, Галочка вдруг бросилась ее обнимать.

— Ах, милочка, чего между своими не бывает! — Она выдыхала в лицо Катерины дурную смесь водочного запаха и селедочных консервов. — Мужики скоты — это точно! А без них куда? Никуда! Проблема! Ты мне телефонь! А я на тебя зла не держу, не думай… До скорого! Я тебе на днях протелефоню. Обязательно! Ну, тысяча поцелуев!

Она побежала к выходу, споткнулась о резиновый половичок, ухватилась, чтоб не упасть, за ручку двери и выскочила в коридор. Мелькнули ее белые сапожки.

Катерина притворила дверь и, услышав за спиной шаги, обернулась, не успев ее запереть. В проеме двери из столовой возник Робик и привалился к косяку. Он выглядел, как после драки, — встрепанный, в распахнутой рубашке, в съехавшем на сторону галстуке; одна нога у него была в ботинке, другая только в носке.

«Не успел разуться, так и полез…» — вскользь, равнодушно отметила Катерина, ее страдание перешло уже тот предел, за которым прекращается всякое страдание. Она и двигалась сейчас, как в пустоте, как в лунатическом состоянии, повинуясь той, почти несознаваемой телесной памяти, что сохраняется как бы сама по себе. С упрямой настоятельностью помнила она лишь о Людочке, о том, что должна ехать к ней.

— Где… эта… сучка? Испарилась? — Робик с затруднением сложил фразу. — Ну и… черт с ней! — он мотнул свесившейся головой.

Катерина, твердо ступая, подошла…