— Или вы никогда молодым не были? Что караулите? Дом ведь не казарма, я не в самоволке!..

— Ничего ты, дырявая голова, не понимаешь, ничему тебя армия не выучила, — ответил разозлившийся вконец Баша и пошел спать.

Но до сна ли ему было? Мысли — тяжелые, как жернова — ворочались в его голове, не давали покоя. Хотел он счастья единственному сыну, такого, как сам его представлял, — и спокойствие могло прийти только с сыновьим полным послушанием… Что ж, решил Баша, если Ильтон по наивности дальше своего носа пока не видит — ему, отцу, следует разрубить ненужный, вредный, ненавистный узел. С маху!

И ранехонько, когда густой и белый, как молоко, туман застилал улицы Халюты, — Баша заявился к Ермоону.

Кузнец собирался, видно, на работу — в прожженной спецовке и таких же, в подпалинах от огня, брезентовых штанах топтался в палисаднике. И сразу смекнул он, что Баша пришел не по доброму делу: глаза у шофера были как у рассерженного кабана… Не глаза — буравчики!

Не поздоровавшись, Баша с ходу, что называется, выпалил:

— Твоя дочь не для моего сына! Пусть не увивается за ним. Ясно?

Ермоону смешно стало:

— Зачем ко мне-то с этим? Ты, дорогой сосед, с сыном говори.

— Я тебе говорю!

— И напрасно. — Ермоон легонько похлопал Башу по плечу. — Любовь молодых — она нам с тобой не подвластна… Старикам тут негоже вмешиваться. Затеем костер — черное пепелище останется. Бедой кончится.

— Во́т на эту любовь! — Баша отступил на шаг и смачно плюнул. — Дочь твоя не переступит моего порога… Не хватало нам белоручек, вертихвосток!

— Не ори, сосед, всех вокруг разбудишь, — сурово сказал Ермоон. — Повторяю тебе: не ко мне с этим… Твой сын — взрослый уже человек, с ним договаривайся… по-семейному!

— А твоя дочь, знаешь…

— Замолчи, сосед, нехорошо ты ведешь себя, — и Ермоон, ухватив Башу за руку, потащил его к калитке. — Уходи.

Баша тщетно пытался высвободиться, его рука и плечо под железной пятерней кузнеца сразу онемели, боль ударила в затылок… Он согнулся — и не шел рядом с кузнецом, а жалко семенил, опасливо ловя взгляд Ермоона. А тот, подтащив его к калитке, слегка, казалось, подтолкнул на дорогу, но Баша вылетел на нее, как пробка из бутылки, — чуть лбом не врезался в телеграфный столб, еле на ногах устоял.

А Ермоон невозмутимо направился в сторону кузницы…

И когда его уже не стало видно, Баша, пришедший в себя, с дрожью в голосе — от перенесенного испуга и ярости — заорал что было мочи.

— Погоди, колодезный журавль, погоди, чушка чугунная! Изничтожу, с корня сведу… На мое богатство позарились, нищеброды! Вот вам…