Самые омерзительные слова слетели с толстых губ его.

И вязли они в тумане…

Побежал он домой; там, влетев в спальню, сорвал одеяло с Ильтона:

— Вставай!

Тот рывком, словно по воинской команде «Тревога!», соскочил с кровати, ошалелыми со сна глазами уставился на отца:

— Что случилось?

— Едем. Собирайся!

— В город, что ли? Снова-заново… Ничего я там не потерял, в городе вашем…

— Ах, та-ак?..

Баша хотел ударить Ильтона по щеке, руку уже занес, но столкнулся со взглядом сына — твердым, непреклонным и снисходительным в то же время. Сын — в майке, трусах — был черен от загара, мускулист, крутоплеч, и Баша опустил поднятую руку… Улыбнулся заискивающе:

— Поедем, сынок.

Ильтон не ответил на улыбку улыбкой, как хотелось того Баше.

И в словах сына был холодок:

— Раз и навсегда, баабай, давайте кончим с этим… Выбрал я себе дорогу. Сегодня вот пойду в контору — просить трактор. Вы против — уйду из дома тогда. Чтобы у вас настроение не портилось из-за меня… Ничего не возьму — в своем солдатском уйду!

— Что-о?

— Поймите меня, баабай, но в любом случае будет так…

— Она, это она! — завопил Баша, топая ногами, так что через стенку, на кухне, задребезжала посуда. — Не девка — ведьма! Околдовала! И какая нечистая сила занесла ее обратно в улус?! Опомнись, сын, о тебе ведь забочусь! Других девок, что ли, нет? В ряд ставь — не пересчитаешь, сколько этого товара!..

— Не кричите, баабай…

— Ты мне указчик? А раскинь-ка мозгами лучше, какая она, эта девка… Ни спереди, ни сзади у нее, одни ноги да губы накрашенные — только и видно… Что она умеет? Разве одной музыкой сыт будешь? Разве крашеными пальцами ребенку титьку дашь? Корову выдоишь? Ну?!

Ильтон, сжав губы, пошел к двери и, обернувшись, тихо, но твердо произнес: