— Хамфри, дорогой, — произнесла она, — я слышала, ты стал знаменитым. Это правда?

— Должно быть, правда, если даже ты слышала, — ответил Хамфри. — Великая вещь слава!

— А вечная молодость и всякое такое — это тоже правда?

— Радость моя, — ответил он, — по части вечной молодости ты любого ученого заткнешь за пояс. Когда мы познакомились, тебе было двадцать три, а выглядела ты на восемнадцать. Сейчас тебе двадцать шесть…

— Двадцать семь, Хамфри. На прошлой неделе исполнилось.

— А на вид те же восемнадцать.

— Но ведь не вечно так будет!

— Или взять, к примеру, меня, — подхватил Алан, — сам-то я еще и не думаю сдавать. Но эти ушлые юнцы с западного побережья…

И он тоскливо понурил голову — западное побережье всегда нагоняет тоску на теннисистов.

Хамфри в ответ и ухом не повел. Он уставился на Каролину.

— Конечно, — сказал он, — молодость не вечна. Да и зачем она тебе — вечная? Посмотри на своих неувядающих знакомых: мало того что они холодны, черствы и бессердечны, у них и любви-то хватает только на себя, других они любить не умеют, а значит, и жить не умеют по-настоящему, а раз не живут, то и не стареют.

— Да, да. Хамфри, а вот это твое средство…

— Ах, средство! — Хамфри усмехнулся и покачал головой.

— Выходит, газеты солгали! — воскликнула Каролина. Отчаяние ее растрогало бы и камень.

— Говорил я тебе, что это сплошная липа, — заметил Броуди.

— Газетчики — народ прямолинейный, — сказал Хамфри, — трудностей для них не существует.

— Ах, как нечестно, как нечестно было писать, что ты его открыл, — горевала Каролина.

— Действительно, — согласился Хамфри, — какая наглая ложь. Открыл Винглеберг, я только помогал.

— Открыл все-таки! — вскричала Каролина, и лицо ее опять просветлело.

— Ну, журналистам, положим, я об этом не сообщал, — произнес Хамфри, — они, видно, своим умом дошли.