— Да, человек, который плакал… — тихо и задумчиво повторил Донон. О ком это только рассказывала мать? Ох, я все равно забыл…

А я вспомнил странные речи двух испанцев — алькальда и священника, и крестьян, и нищих, и особенно эту фразу: «Господи, смилуйся над его несчастьем!»

И слова Салиньяка, которые он пробормотал в рождественскую ночь почти про себя: каждый, кто пройдет со мной какой-то путь, не проживет долго… И меня охватил озноб страха — я уж и не знал, перед чем, и далекая, смутная догадка о некой древней тайне; но все это я чувствовал только одну секунду, потом все отошло. Вокруг меня был солнечный день, сверкали лопаты и ружья наших солдат. Церковная колокольня деревни Фигеррас. Тутовые деревья с покрытыми снегом ветвями, стоящие на далеких холмах. Все это — даже самое отдаленное — было так ясно и четко видно в сиянии зимнего дня. И темное чувство, охватившее меня на одно мгновение, отступило, я вновь был свободен и жил в реальном мире.

— А вот со мной, — заметил кстати Брокендорф, — два дня тому тоже приключилось кое-что: пропали две бутылки кларета и одна — бургундского, которую я нашел потом, обыскав дом, под кроватью моей хозяйки! Уж, по крайней мере, в этом случае Салиньяк не виноват! Надо всегда доходить до корня вещей. Впрочем, кларет — самое дрянное, водянистое винишко на свете, и я пью его, только когда нет ничего другого!

Мы издалека услышали дикие проклятия и брань внутри недостроенного полубастиона. Это был Гюнтер, который наконец явился и теперь погонял работающих гренадеров. И ему сразу отозвался Брокендорф:

— Эй, Гюнтер! Иди-ка к нам! И расскажи, что за мед поднесла она тебе из своих уст!

Лейтенант подошел мрачный и расстроенный, злобно покосился в мою сторону — ведь он должен был дежурить вместо меня — и стал искать сухое место, чтобы присесть.

Но Брокендорф не отставал от него.

— Ну, не скрывай от нас, что она тебе сказала? Сказала, что ты должен вскоре прийти еще? Что ты больше всех понравился ей в спальне?

— Сказала, что ты — самый глупый, болтливый и пьяный дурак! — отрезал Гюнтер, отбросив ногой дохлую мыть, которую пришиб лопатой кто-то из солдат.

Я видел, как капитан Эглофштейн сразу нахмурился: он не терпел перебранок между офицерами в присутствии рядовых. Но Брокендорф был скорее польщен, чем рассержен.

— Правда, она вспоминала обо мне?

— Да! Что она поставила бы тебя в огороде, чтобы туда не забирались зайцы! — со злобной насмешкой ответил Гюнтер.

— Гюнтер! — строго вступился Эглофштейн. — Я требую, чтобы ты говорил с Брокендорфом в почтительном тоне! Ты еще сабли в руке не держал, когда он уже служил в полку!