С этого времени канонада стала стихать. Но еще нет-нет да гремели там и сям выстрелы, пугая горожан, отважившихся выбраться на улицы, и загоняя их обратно в подвалы. Лишь в поздние утренние часы стрельба совсем прекратилась — видимо потому, что повстанцы достигли своей цели и, не имея последнего сигнала от маркиза де Болибара, не хотели зря расходовать боеприпасы.

Сразу, как наступило затишье, на город обрушилась лютая непогода, сначала снегопад, а с полудня — ледяной ливень. Узкие улицы в считанные минуты были залиты водой, земля размокла, я по лодыжки увязал в грязи и трясся от холода и сырости. Забравшись наконец в свою квартиру, я свалился одетый на кровать и проспал три часа тревожным сном. Проснулся около пяти вечера: меня разбудил ординарец с приказом полковника, и я должен был немедля явиться в канцелярию Эглофштейна.

Когда я вышел из дома, город погрузился в густую темноту. Воздух был сырой, промозглый, небо, должно быть, покрыли низкие облака. Меня донимали тревога и глухой страх. Ибо что я мог еще предполагать, как не то, что все дело раскрыто и полковник вызывает меня как свидетеля органных упражнений Донона и Брокендорфа?

Я шел медленно и нерешительно, даже сделал петлю по улочкам, мечтая встретить Донона или Брокендорфа до разговора с полковником. Но ни одного из них я не нашел на квартире: двери были заперты, в окнах — темно. Да и на улицах я не видел никого из наших; одни испанцы мелькали иногда во тьме мужчины и женщины шли с фонарями со всех сторон у церкви Мадонны дель Пилар, чтобы после ужасов прошлой ночи найти утешение и поддержку в молитвах.

Когда я с бьющимся сердцем вошел в канцелярию, там уже толпились офицеры обоих полков, гессенского и нассауского, — все, кто не исполнял определенной задачи и не находился на передовых позициях. Среди них я увидел де Салиньяка — в той презрительно-досадливой позе, какую привычно принимали поседевшие на службе офицеры старой гвардии императора, когда им предстояло участвовать в бою или ином опасном деле. Когда я вошел, он бросил на меня колючий, враждебный взгляд, и мне почудилось, будто он хотел сказать, что помнит, как мы столкнулись с ним ночью. Но я почел за благо промолчать об этом.

А в соседней комнате на походной койке лежал Гюнтер, раненный в плечо, слабо стонал и метался в жару. Наш госпиталь был переполнен ранеными и больными, и лейтенанта доставили сюда. Фельдшер из гессенского полка стоял подле койки и разрывал на полосы полотняную рубашку, готовясь сменить повязку на ране.

Следом за мной вошел гессенский капитан граф Шенк цу Кастель-Боркенштейн, держа одной рукой поводок своей неразлучной спутницы борзой собаки, а другою опираясь на палку: его тоже ранили при отступлении из люнета «Mon Coeur». Прихрамывая и ругаясь, он первым делом обратился к Эглофштейну: зачем его сюда вызвали, ведь он приехал прямо с форпостов, и, верно, его присутствие там будет полезнее, чем торчать здесь. Но Эглофштейн только пожал плечами и указал на сидящего за столом полковника. И Брокендорф начал громко ворчать: его люди остались без квартир, всю ночь протоптались по колено в снегу и грязи, у всех плащи насквозь промокли…