— Ты не слушаешь? — дергает меня за рукав Сергей.

— Почему не слушаю? — говорю я. — Ты хорошо сказал о собачьем сердце.

— Какое сердце? — таращит глаза Сергей. — Что ты выдумываешь? Почему не хочешь поговорить со мной серьезно?

— А разве мы с тобой не говорим серьезно?

— Ты молчишь, и я не знаю, о чем ты думаешь.

— А я, по-твоему, знаю?

Впервые Сергей умолкает.

— Как хорошо, что ты умеешь помолчать. Зачем люди так много говорят?

Сергей смотрит на меня, допивает рюмку. А затем начинается самый неприятный для меня разговор. Он рубит прямо сплеча:

— Ты спас мне жизнь. Разве я могу это забыть?

— Ну и что?

— Как это что? Ты помнишь этот день?

— Их было тысяча с чем-то, тех дней. Ну и что?

В самом деле, их было у меня тысяча с чем-то фронтовых дней. Разве я могу помнить каждый?

Я смотрю на Сергея. Его раскрасневшееся лицо блестит от пота. Глубокие борозды прорезали лоб и щеки. На голове теперь уже не кудри, а редкие, полуседые пряди. И цвет глаз изменился. Голубизна их поблекла, стала водянистой. А как выгляжу сейчас я? Посмотреть бы на себя сторонним глазом. А может быть, лучше не надо? Тогда мы были молоды. Большинство из нас и остались молодыми. Ваня Прокопчук, Юра Земляной… Всех не перечислишь. Им так навсегда и осталось по двадцать пять лет. Они не поседеют.

— Но тот день ты, Федя, должен помнить, — твердит свое Сергей.

— Чепуха, — отвечаю ему. — К чему держать все в голове?

Я доливаю его рюмку. Пускай выпьет. И помолчит. Почему люди так любят предаваться воспоминаниям? Это пустыня, где легко заблудиться. Я ни о чем не хочу вспоминать. Тот ли день, другой ли, какая разница? Их у меня было тысяча с гаком. Если уж стану вспоминать, так что-нибудь смешное. На войне тоже смеялись, еще как смеялись! В каждой роте был свой Вася Теркин, всегда имевший наготове острое словцо и соленую шутку.

— Помнишь?.. — Сергей снова дергает меня за рукав.

Я не сплю, не надо меня будить. Ну ладно, было такое дело. Я спас ему жизнь. Подумаешь, диво дивное. Не я, так кто-нибудь другой тащил бы его на плащ-палатке, и отдал бы свои рукавицы, и сделал бы все что нужно. Какого же черта вспоминать?