Продолжать дальше он не решился. Все эти черкесы, главным образом из России, водворились в Империи, как те христианские наемники, о которых он говорил. А его шурин с фарфоровыми глазами все это слушал.

– А Израиль?

– До конца прошлого века мы и не помнили, кто мы такие есть. Израильское вторжение вернуло нам душу. Ваша реакция на это слово показывает, что вы сомневаетесь в существовании души, но наша собственная душа нас встряхнула так, что поначалу мы ощетинились против нее, а не против захватчиков. Я говорю о нашей принадлежности к народу Палестины. Вас не покоробит, если я приведу пример с кормилицей? В младенчестве нам нужны были ее груди, полные молока, мы ее любили, как вы любите какую-нибудь голландскую корову, мы могли ее продать или сдать в аренду. Когда нас от нее отнимают, мы вспоминаем не молоко, а ее имя, черные пятнышки на шкуре, ее рога. Мы ее защищаем. Палестинские крестьяне считали нас очень жестокими, они нас кормили. Израиль хочет избавиться от Палестины, как будто ее и не было, даже имя этой страны стереть…

– А сам Израиль? – настаивал я. – Как польские евреи представляли себе Палестину? Когда земля была плоской, как называли Палестину в Крыму? А жители как были одеты? Когда они начинали свой поход, они понимали, что это начало вторжения?

– Если бы вместо того, чтобы отправляться в Иерусалим, Израиль создал свое государство где-нибудь на Сицилии или в Бретани, мы бы весело посмеялись, и думаю, подружились бы с Израилем. И тогда не было бы у него такой ненависти к арабам, как сейчас, у них эта ненависть сильнее, чем гордость за принадлежность к еврейскому народу. Представьте себе Бретань, Брест, Кемпер, застроенные кибуцами, и все говорят на иврите. А бретонские беженцы спасались бы в Уэльсе, Ирландии, испанской Галисии. Вот бы вы посмеялись. Если нет уверенности, что палестинцы прямые потомки хананеев и филистимлян, то еще менее очевидно, что мисс Голда Меир праправнучка Моисея, Давида, Соломона.

Рассказ Мустафы показался мне и неубедительным, и скучноватым. Когда мы вновь увиделись, на этот раз наедине, я попросил его вернуться к этому сну Норвегии об израильтянах.

– То, что я рассказал, никогда не было записано. Мне их сон не снился, и я не знал, что сам кому-то снюсь. Что за мной наблюдают. Откуда-то издалека, из чьего-то времени и пространства. Наверное, картинки из сна были размытыми. А мы, палестинцы, думали, что это человеческое море нахлынуло на нас из сна. Что рассказывали об Иерусалиме те, кто уезжал оттуда, чтобы вернуться в свою Уппсалу, Будапешт, Варшаву? А на каком языке говорили они в Иерусалиме, если никто из них не знал ни арабского, ни греческого, ни латыни?