– То, что ты сделал, это ужасно, нам с таким трудом удалось уговорить ее принять этот пост.

Избавившись от них, я почувствовал облегчение; и теперь мне было приятно видеть этих старух, с улыбкой встречающих невзгоды, сидящих перед потухшими углями. Потому что очаг – это все-таки очаг, угли, которые я видел, были символами сгоревших здесь домов: четыре почерневших от дыма камня. На них не было хиджабов, только простые косынки, прикрывающие седые, закрашенные хной пряди. Они смеялись безнадежным отчаянным смехом, но выглядели элегантно и достойно. Их слова переводил один палестинский командир, довольно бодрый, такой же старый, как и они, но мне казалось, я их понимаю еще до того, как прозвучит перевод. Они оголяли свое одиночество до костей.

– Ты откуда?

– Надо сделать ему чай!

– Это далеко – Франция?

– Там сквозняки есть?

Они с каким-то воодушевлением принялись мне рассказывать, как солдаты-бедуины все сожгли, а самолеты еще и сбросили напалмовые бомбы.

– Вот там печка, ты видишь печку?

Костлявым коричневым пальцем она указывала мне на четыре почерневших камня и горстку пепла. Потом протянула чашку синего, очень тонкого фарфора.

– Мне говорили, она из Китая. Посмотри, ни трещинки. Она упала прямо в пепел: синее на сером, красиво.

Эта нищета, ироничная, можно сказать, изысканная, так шла этим старухам. Небо тоже было синим. Солнце палило, и даже потухший очаг дымился. Кроме невредимой чашки после обстрела и пожара нашелся еще чайник, совершенно черный и помятый, но, похоже, таким он был и раньше. Они настойчиво предлагали приготовить мне чай.

– Ночь будет холодной.

– Мы не одиноки, у нас у всех есть родственники. Много родственников. Ночью мы будем ходить к кому-нибудь из них. А дни проводить здесь, в нашем доме. В нашем возрасте приятно возвращаться к своему очагу.

У каждой из этих старух был свой дом.

– А Хусейн останется?

– Ты что, с ума сошел?

Со смехом они принялись расспрашивать, не хочу ли я увезти его с собой, чтобы показывать французам живьем.

– Небось, они такого человека никогда и не видели!

– До того, как сюда приехать, ты знал, что революция – она такая?

Слово было произнесено впервые. Возможно, глава ассоциации палестинских женщин, до сих пор рыдающая в одиночестве, как раз раскладывала пасьянс? Знала ли она, что в пятидесяти метрах от ее сада палестинские женщины тоже раскладывают свой простой пасьянс с безнадежной, отчаянной веселостью? Солнце продолжало свой путь по небу. Тень, которую отбрасывала на землю вытянутая рука или палец, становилась всё прозрачней и тоньше. На какую землю? Иорданскую, такова была политическая фикция, порожденная волей Англии, Франции, Турции, Америки.