– Хамза.

Я смотрел на него, он был красив, как тот Хамза или его изображение, или копия, или заменитель Хамзы; я был убежден, что этот молодой человек не мой давнишний друг, живший тогда в доме матери, но этот казался таким привлекательным, несмотря на внезапность своего появления и беспорядок в одежде. Если другой Хамза лежал в могиле, к этому, по прошествии двух дней печали и сожалений, я мог бы привязаться и полюбить его. Он стоял в дверном проеме. Что мы от него хотим?

Один лишь образ вставал тогда передо мною, я видел фидаина или группу фидаинов, которые отправлялись с заданием на израильскую территорию, но мое волнение в тот момент можно было передать так: «могила размером в человеческий рост перемещалась, ползла за ними вслед, словно тень, готовая их принять», и я до сих пор испытываю такую же печаль при слове «палестинец», как будто слышу слово «могила», вернее сказать, мое волнение сродни тому, какое я чувствую всегда, стоя перед свежевырытой могилой, возможно, именно это смутно ощущали командиры, инстинктивно вскакивая с мест, когда входил мученик?

«Словно тень», – написал я, – но тень глубокая, тень прямоугольная, вырытая в земле или выдолбленная в скале лопатами и мотыгами. Благодаря этому образу я, как мне кажется, обнаружил и не желаю забывать одну особенность палестинцев. Все люди смертны, идиотская очевидность данной формулировки меня не шокирует, но даже если так, мало кто осмеливается осознать это, и уж совсем редко кто украшает себя, словно драгоценностью, этим знанием. У фидаинов не было этой привычки, распространенной у европейцев, держать за ухом свернутую сигарету, зато все они умели усмехаться краем рта, зажав сигарету в губах: в том прямоугольнике, который следовал за ними, словно тень, мне виделся лукавый прищур. Белый мир передвигается без тени. А когда я смотрел на юного палестинца, я сначала видел прямоугольную могилу за его спиной, а потом уже его самого; но я знал, что командиры уже не носят траур и не встают при виде мученика.

– Ты его узнаешь? – спросила меня Нидаль по-французски.

Я не решился сказать «нет», испугавшись, что этот Хамза вдруг превратится в плюшевого медведя, который мне совсем не понравится, и мне придется его убрать на пыльную полку.

«Я Хамза второго сорта», – подумал бы он.

– Спроси, сколько ему лет.

– Тридцать.

– Слишком молодой. Хамзе должно быть тридцать пять.

Мы действовали, как владельцы хлопковых плантаций, разыскивающие беглого раба, или, я, во всяком случае, как перекупщик, у которого увели лошадь, а он не узнает ни масть, ни зубы. И даже не уверен, как ее зовут. Хамза озабоченно нахмурился. Нидаль объяснила ему, кого мы ищем в палестинском лагере.