Лизка медленно сползла по стене на пол, съежилась в своем накрахмаленном и хрустящем халате.

— Суд тебя людской накажет, если совесть не покарала, — сказала старая, дотронувшись до плеча Лизки. Та вздрогнула всем телом, как от жгучего удара, и на коленях отползла в сторону. — Будь ты проклята! — проговорила Катерина. — Будь ты проклята, фашистская гадина!

В коридор выплыла представительно накрашенная докторша и остановилась в изумлении.

— Что здесь происходит, Глафира Викторовна? — всплеснув руками, спросила она и осеклась, попятилась назад в свой кабинет, и было слышно, как с треском повернулся в двери ключ.

— Ты уже не Лизка, а Глафира Викторовна, — покачала головой старая Катерина, — скажи! Скажи, и больные тебя уважают, и дарят после выздоровления подарки дорогие. Вот мы с Никифором и пришли поговорить, увидеть еще раз, как умеешь ползать и пресмыкаться, а то какую силу набрала словами и белым халатом. Теперь-то уж отвечай, рассказывай свою подлую жизнь. Ты уже Глафира Викторовна и, быть может, твоя фамилия — Сердюкова, которую забили ногами в подвалах у твоего Тялти? По ее документам живешь?..

Как мертвая лежала Лизка на полу. Притаилась и притихла. Будто потеряла сознание.

…Старую Катерину и Никифора забрали в милицию. Вызвала наряд представительно накрашенная докторша.

15

Полковник в отставке Петраков четвертый месяц находился в больнице. Обширный инфаркт приковал его к постели. А еще раньше к нему в городе поспело письмо.

Петраков сунул его в карман плаща, когда выходил из дома, надеясь посмотреть в электричке. Да вот не пришлось ознакомиться с письмом. Запомнились каллиграфические буквы на конверте. Этого корреспондента полковник не знал.

Теперь он думал о неизвестности, что содержалась в голубом, пахнущем духами конверте. Полковник любил мысленно опережать события. Это всегда успокаивало, и самая черная неприятность уже не выбивала из колеи.

Что ж, эту же аксиому напомнил ему лечащий врач, когда угроза летального исхода миновала и опять нужно было медленно, день за днем, готовить себя к обычной жизни, где Петракову было категорически запрещено волноваться.

Разумеется, столь простое требование и пожелание — невыполнимо. Не волноваться! Много, излишне много фарисейского в лечебной практике!

Стоило так подумать и — пожалуйста, пульс увеличился. Полковник закрыл глаза и медленно досчитал до ста. С сердцем шутки плохи. Хорошо советовать доктору, у которого оно лошадиное, а нервы, как канаты.

«Но кому я нужен без нервов, — размышлял Петраков, — так превратишься в автомат и не заметишь, как еще сто лет пролетит».