В палате было прохладно, угнетающе тихо. Окна смотрели в старый, запущенный парк. Туда выходили прогуливаться больные, там встречались со своими родственниками, близкими, любимыми.

Огромную территорию занимал парк. Все дорожки заасфальтированы, поставлено множество лавочек, разбито цветочных клумб, а — тоска, как подумаешь, что и деревья сделались больничной принадлежностью, да и сам воздух.

Другая тут правила держава природой.

Игнат Фомич выбросил сигарету, отошел от окна. Лечащему врачу с кошачьими манерами он больше не верил. Ведь сам виноват, следовало крепче и строже держаться, настоять, чтобы отправили в госпиталь. Полковник вздохнул. Беспомощным все-таки был. Слабое, но все же утешение. А там на вокзале, у пригородных касс, человек в кожаном пальто вызвал просто шок.

Петраков сел на постель, надел очки и взял в руки книгу.

Именно на вокзале сердце вдруг прыгнуло, ноги перестали держать. Не помог и валидол. А человек в кожане взял билет и спокойно уходил, помахивая черным дипломатом.

Никто не знал, что произошло дальше. Сам Петраков помнил, как крикнул и побежал изо всех сил. И затем обрушилась тьма.

Об этом сейчас думал Игнат Фомич.

И он видел перед собой дождь. Проливенный. Без просвета и всполохов молний. Он держал над капитаном Васильевым плащ-палатку и не мог разобрать слов. Через минуту стало ясно: капитан умер. Это была уже агония. Ничего не собирался сказать комбат Васильев. Потом вместе с шофером Бузмаковым Игнат Фомич рыл немецким штыком могилу командиру. И ливень все шел, не кончался, не оставил в лесу сухого места. Из ямы воду выбрасывали ладонями.

Полковник отложил книгу, снова достал сигареты и закурил.

Разве поймет этот лечащий, как досталось людям в тылу и на передовой? Еще пешком, верно, под стол ходил, канючил у матери кусок хлеба. А в том лесу они с Женей Бузмаковым ели хвою, потому что жизнь свою и здоровье не ценили ни в грош, не сдались в плен и в рукопашной умели драться без оружия. Саперными лопатами пробились в последней ночной атаке. Трофейный автомат был только у капитана Васильева.

Разве об этом не надо уже помнить?

«Волноваться категорически запрещено!» Полковник не мог успокоиться. Каждый, конечно, ладит жизнь по своему разумению. Ведь какой разведчик получился из Жени Бузмакова, а после войны шоферит снова, не любит вспоминать о былом. Потому что слишком больно. И это вовсе не значит, что Женя начисто вычеркнул из своей жизни войну и забыл. Нет! Еще как помнит!

Был бы с ним вместе Женя на вокзале, ни за чтобы не ушел тарантул. Теперь попробуй отыщи. Не простит ему такой преступной — да, да, преступной! — слабости Аграфена.