Пугачев слушал, как плещется она в ванной, напевает что-то, отплевывается… и вдруг уснул, не раздеваясь, прямо-таки провалился в темную яму, а когда проснулся, уже взошло солнце.

Из комнаты не доносилось ни звука. Пугачев побрился, поставил чайник. Собственно, пора было выходить на работу. Он намазал кусок хлеба маслом, жевал, запивал вчерашней заваркой.

Наконец его позвали:

— Папа, папа! — Голос у Алеши ошалелый спросонья. — Иди сюда скорей.

Он вошел. Клара в синей ночной рубашке полулежала на Алешиной кровати, оглаживала мальчика по плечам, целовала. Глаза ее странно блестели — то ли плакала, то ли гримасничала.

Алеша с растрепанными волосами, расхристанный, выглядел мартышкой, которая не знает, что ей делать с протянутой шоколадкой.

— Папа… она говорит… она моя мама! Это правда?

— Да, — сказал Пугачев, — это правда.

Повернулся и отправился на работу…

В отделе он промаялся до обеда: отпроситься было никак нельзя — в три часа важное совещание у Лаврюка.

— Понедельник — тяжелый день, — подбодрил его Владик Кириллов, когда они в десятый раз курили на лестнице. — Не проспался, что ли? Видок у тебя этакий, ухарский…

— Хуже, — ответил Пугачев. Он заметил, что особенно не переживает, не нервничает. Безразличен как-то ко всему. «А чего нервничать, — подумал. — Нервничают от неизвестности, от предчувствий. Мне-то все известно, как будет».

— Ну, сегодня посмотрим, — заговорил Владик, — что наш шеф учудит. Понимаешь, старина, если он наконец рискнет… — и начал развивать тему, которая живо всех волновала, ибо речь шла о возможных изменениях в штатном расписании.

Пугачева это касалось больше других, он должен был, по предварительным прикидкам, возглавить новую экспериментальную группу, но сейчас он слушал вполуха, вежливо поддакивал, и Кириллов скоро заметил его рассеянность.

— Да, браток, что значит не выспаться. Самая вредная для человека вещь.

В обеденный перерыв, когда все ушли, Пугачев позвонил Наде, с нелепой надеждой застать ее дома. Но, конечно, она была в университете. Зато он пообщался с Анастасией Ивановной, отвел душу.

— А вам зачем Надя? — спросила терпеливая мать. — Если что-нибудь важное, я передам.

— Нет, спасибо.

— Знаете, Федор Анатольевич, она так много занимается, так издергана. Тут еще к ней без конца звонят мальчики разные… Я прямо места себе не нахожу. Не надорвалась бы девочка… Вы бы повлияли на нее как старший. Посоветовали ей, к вам она, возможно, прислушается.

— Что я могу ей советовать?