— А папа поедет?

— Если хочешь, мы возьмем и папу. Но это необязательно. Нам и вдвоем было бы неплохо. Папа строгий и не даст нам с тобой как следует повеселиться. А в этом городе все веселятся и никто не плачет.

— Без папы я не поеду.

«Держится пока малыш, — думал Пугачев. — Бедный, верный мой друг. Ты не подозреваешь, что она опутает твою маленькую душу тысячью обещаний и соблазнов и собьет тебя с толку. Мы оба для нее игрушки».

Наконец голоса умолкли, скоро Клара появилась на кухне, присела на краешек раскладушки, откинулась спиной на его ноги. Она была в ночной шуршащей рубашке, босая, с распущенными волосами.

— Такие дела, Федюнчик. Никого, оказывается, у меня нету на свете. Даже сына… Никто мне не рад. Да и я сама себе не рада, какая я стала… А ты помнишь, какая я была, когда у нас все начиналось? Ты ведь так любил меня. Наверное, и сейчас любишь, только отвык… Неужто я тебе нисколько не мила, Федя? Нисколько не желанна?

Шепоток ее, приуроченный к полуночи, вился прохладным ручейком.

— Что ты намерена делать, Клара?

— Не знаю, милый. Честное слово, не знаю. Может, завтра уеду. А может, таких дров наломаю, такой огонь запалю — все сгорит дотла. Все прошлое.

— Оно и так сгорело.

— Ну нет, милый! Когда сгорит, одни головешки останутся. И уж мы с тобой поговорить тогда не сможем, как теперь… Может, мы последний разочек с тобой так разговариваем, Федя. А ты даже обнять меня не хочешь. Или боишься? Гляди не прогадай! Ведь если бы ты меня приласкал и утешил, я бы тоже тебя пожалела. А ты не хочешь! Шлюхе своей изменить не хочешь. Ух, смотри!

— Роковая ты женщина, Клара. Да я-то не тот, кто тебе нужен. Оставь нас, уезжай!

— Попроси хорошенько.

— Как хочешь попрошу. Ночь на коленях стоять буду.

— А полюбить меня не можешь?

Пугачев вздохнул, отодвинулся к стене. Зябко ему было, тошно, пластинка все глубже давила грудь.

— Что ж, милый. Прости и ты меня.

Прошуршала шелковая рубашка, белое пятно мелькнуло в дверях. Но было впечатление, что она еще здесь, рядом. Вкрадчивый шепот ее завивался струйкой в форточку, тугое тело жгло бедро. «Коньяк-то цел остался, — вспомнил Пугачев, засыпая. — И я цел, живой и невредимый…»

К Наде подошел Марченко, сказал: