Прошло с полчаса, а может, чуть больше. Глянув рассеянно на берег, Клим вздрогнул: из кустов, показалась олениха. И, не таясь, будто она ничего не боялась, затрусила вдоль берега, не отставая от лодки.

Раза два отец замахивался на олениху кормовым веслом, она же, не обращая никакого внимания на людей, так же не спеша брела по бичевнику, понуро опустив голову.

С тех пор Клим невзлюбил охоту, а отца возненавидел. И много раз зарекался ходить с ним на разбой. И все же ходил, презирая себя за трусость и безволие.

Самое же страшное произошло два года назад, в один из дней краткосрочного солдатского отпуска Клима. Тогда-то отец и затеял охоту на лося.

— Развелось их повсеместно пропасть, — говорил он, подливая сыну в стакан самогона. — Знаю одну чащобу, куда лоси соль лизать ходят. На рани завтра и отправимся. А ежели будет удача, тушу разделаем на месте и закопаем до времени в снег от лихих глаз.

…Зимнее солнце нависало над осинником, синие искры прожигали нетронутые сугробы, красавец лось стоял на бугре и терся лбом о ствол березы, стараясь избавиться от последнего рога.

В этот миг и раздался выстрел. Лось взметнул копытами и, ломая кустарник, рухнул в сугроб. Не успели еще ни отец, только что наповал уложивший матерого лося, ни сын, готовый нажать на курок, броситься к добыче, как на бугре появился человек.

— Стреляй! — приказал отец. — Иначе нам труба!

Трясущийся от страха Клим едва вскинул ружье, ничего перед собой не видя, как снова опередил его отец.

— Ба-аба! — с презрением бросил тот, не глядя на сына.

Четыре дня оставалось у Клима до конца солдатского отпуска, но отец не захотел дольше оставлять дома сына и наутро отправил его в Ульяновск в гости к Степаниде — старшей дочери.

На вокзале в Сызрани, взяв сына крепко за руку, отец сказал сурово, еле разжимая губы:

— Смотри у меня! Не распускай язык! Мы теперь с тобой одной удавкой связаны!

И, отстраняясь, щеря в улыбке большой рот, громко прибавил:

— Эко ты! Ну, и вертит. С утра вчерась солнце веселило душу, а с полдня как понесло… Добрый буран, ничего другого не скажешь!

«И зачем, слюнтяй, ты так психанул? Зачем пригрозил отцу милицией? — подумал Клим, осторожно передвигая на другое место правую ногу. — Что мне теперь делать? Домой возвращаться? Никому не желаю такой каторги! Да я и боюсь… ему ничего не стоит пришибить меня. У него, душегубца, рука не дрогнет».

Клим не слышал, как в сторожку вбежала разрумянившаяся на морозе Степа.

— Не спите, Клим? — спросила она, обдавая его нестерпимо жарким светом смеющихся глаз — что тебе омытые дождем крупные, но еще неспелые крыжовины. — У меня вам гостинец. Пеструшка моя — такая умница — первое яичко снесла!