— Ох и дрянь же у вас в городе, — сказал он.

— А что у вас?

— Что! — Голубов присвистнул. — Пески, чистые травы. Кто же их замусорит в степи? — Он даже остановился, заговорив о степи. — Сейчас еще что. А в апреле, когда сплошь тюльпаны! И не пройдешь из-за них, и наступать жалко. Вы ж только сорванные видели. А когда тюльпан на земле — живой, тугой, как голубь!.. Вроде ударь в ладоши — он и взлетит, росу с себя посыплет.

Валентин не представлял, что умеет говорить о таких вещах, что можно идти с женщиной, не выпив для храбрости двухсот граммов. Она тоже разглядывала его — фатоватого, районного образца мужчину, словно это не тот, кого она вызывала утром, даже не тот, кто спросил о стирке.

— Осенями у нас, — говорил Валентин, — гуси на отлете. Ночью над бригадами: «Кы-гы, кы-гы». Смотришь на звезды: раз — какая-нибудь мигнула. Это гусь крылом закрыл. Раз — и еще мигнула. Значит, другой прошел. Все к морю.

— Я этих ваших гусей, — сказала Георгидзе, — как живых вижу. Вы не охотник?

— Малость есть.

— У меня отец был охотником. Мы в Крыму тогда жили…

Она заговорила про детство, про отца и мать, про старого в медном ошейнике пса на веранде; рассказывала, как училась то в консерватории, то в киноинституте, то в Литературном, и все было не то — все бросала; а возможностей было много, и они уходили, словно вода, когда несешь в пригоршнях и толкаешься локтями о все выступы…

Еще утром Голубов решил бы: «Бабочка с жиру бесится». Теперь слушал, жмурился от ее немигающих глаз. Такая красивая, ни на кого не похожая, а мир не понимал ее, бил…

Говорила и о муже. С прежним, режиссером, разошлась в Москве. Нового Валентин знал. Это был работник управления. Толковый агроном, хороший человек. Но жизни с ним не получалось. Он не любил Катерину. Сама не представляя зачем, она все еще цеплялась за эти безлюбые унизительные ночи. Сейчас, грубо называя вещи своими именами, Катерина говорила о нелепом, запутанном своем существовании, и Голубов без ошибки ощущал: женщина доверилась ему и не стыдилась жестоких слов, не хотела сдерживать годами накопленного горя. Он дослушал, за плечи повернул к себе Екатерину Нестеровну.

— Бросайте все к черту. Езжайте в любую станицу. Дел там — во! — Он размахнулся обеими руками, запел проходившую компанию. — Какое там море создаем! Получше, чем в вашем Крыму. Только с культурой у нас плохо. Вот и беритесь! Ну что вам здесь, среди брехни этой? Пропадете!

Она стояла, держась за рукав его гимнастерки.

— Хороший вы человек, Голубов, — грустно сказала она. — Очень хороший. Знаете что? Мне есть захотелось, я с утра не ела.