Дом Фрянсковых, как большинство хуторских домов, — на две половины. Первая от входа — черная, а следующая за ней, именуемая на Дону залом, — парадная. В черной, предназначенной для стряпни, стирки и каждодневной жизни, хранился плотницкий и сапожный инструмент, на стене висел рыбацкий недоплетенный бредень, койки — под простыми солдатскими одеялами, для сидения — табуреты. Зал, как сверкающее небо от земли, отличался от черной. В зале — гнутые венские стулья, крахмальные скатерки, комод, крытый лаком, украшенный вазами; на подоконниках — фикусы, варварин цвет и под перевернутыми стаканами — отводки пандануса. Деревянные потолки крашены светлым маслом, пересечены во всю длину опорным брусом, отчего этот зал всегда напоминал Любе каюту парохода. На стенах, почти до потолка, непременные в каждом казачьем доме фотографии. Люба уже знала, где в ряду краснозвездных, застывших с шашками конников отец Василия в свои молодые годы; где родные, двоюродные и четвероюродные дядья; где, снятый еще на Карпатах, в бравой папахе и с пышными усами на молодом лице, дед Лавр Кузьмич. Среди галереи воинов — на почетном месте армейская карточка Василия, такая же, какую получила Люба в первом письме…

Одежду вешать некуда, наваливали на сундук к стенке, обклеенной обложками и цветными страницами журналов «Огонек» и «Советский Союз».

— Кидайте, гостечки! — кланяясь, просила Фрянчиха. — И шинелечки кидайте, и шалечки — они не подерутся. Где чье, после разберемся.

Женщины оправляли волосы возле только что внесенного, запотевающего с мороза трюмо, мужчины сбрасывали шинели, куртки, и на каждом — ордена или красно-пестрая, обернутая целлофаном колодка. Были здесь ордена и не на лентах, а на скромных серебряных винтиках. Люба знала: это за гражданскую еще войну, и поблескивают они на красногвардейцах самого Матвея Щепеткова.

Имя легендарного Щепеткова, своего же хуторянина, носит здешний колхоз; с Матвеем Щепетковым и с Любиным отцом ставили эти люди здесь, на хуторах, советскую власть.

И в Отечественную войну, как один, громко показали себя, свою лихость щепетковцы — кто в Донском корпусе у Селиванова, где и погиб отец Любы, кто в Кубанском у Кириченко.

Мужчины улыбались Любе — дочке своего полчанина. Они вынимали из карманов бутылки, несли их к столу, пошучивали, наступая на просыпанные зерна кукурузы:

— Фураж-то, товарищи колхозники, разбазариваем!

— Да, Ваську женим по всему уставу. Небось у невесты и плаканки играли?

— Плаканки! Нонче девчонке выйти, так не плаканки, а радонки устраивай. Женихов же черт-ма: курсы, подкурсы, фезео, мезео! Где бы ни лётать — лишь бы от плуга подальше.