— И что же вас удивляет?

— Да хотя бы вот этот наш спор… Я так представляю…

— Вон оно что! — искренне улыбнулся режиссер, входя во вкус полемики. — По-вашему выходит, что мы уже все сделали и поставили точку… А человечество, Гавриил Степанович, всегда будет идти вперед! Тем более что и до сих пор добрых полпланеты еще находится в затененном свете, как на нашей сцене.

То, что режиссер заговорил так просто, словно подхлестнуло Сашка, и в конфликте со своим характером он начал выпрямляться, как бы утверждаться в самом себе под влиянием четкой рассудительности. К черту все! Наконец, он сам себе хозяин! Или это, может быть, кому-то не нравится? Извините, но здесь уж исключительно ваше личное дело. Вот смотрите все! Стесняюсь? Нисколько! Я могу взять ее за руку у всех на глазах. Я не хочу кривить душой, я хочу быть самим собою. Хорошо, а ругаться все же не следует…

Сашко стал грубым, разнузданным, даже наглым, он бунтовал. Разумеется, бунтовал он против себя, потому что встал сам себе поперек дороги, как колода на проезжей части пути, и не в силах был переступить эту преграду. (Как все-таки высок человек перед самим собой!)

— Итак, в итоге: вечная борьба… — продолжал режиссер. — Сущность человека в том, чтобы…

— Вранье! — неожиданно прервал его Сидоряк. — Истина человека в том, чтобы любить. Любить добро, правду, людей…

— Вы не так меня поняли, — пытался было пояснить режиссер. — Мы имеем в виду беспокойство человеческого духа.

И здесь Волынчук, хотя и дал себе слово молчать, не выдержал:

— Утопия, Семен Романович… утопия…

— Реальность, Кирилл Данилович, — возразил ему вместо режиссера балагур-художник.

— Минутку! — пошел в наступление Волынчук, ощутив у себя в руках козырную карту. Даже привстал с кресла. — Все же… пишем себя с большой буквы… интеллект… — и рассмеялся.

Когда он сердился, то смех у него получался искусственный и веселая гримаса на лице выглядела так, будто он кого-то передразнивает. Именно так и воспринял его оскал художник и задиристо спросил:

— Ты что?

Продолжить спор им помешал Сидоряк — он взял Волынчука за пуговицу пиджака, потянул к себе и переспросил медленно, со значением:

— С большой буквы, говоришь?

— Это не мои слова… — ответил тот.

Он отвернулся от Сидоряка, отыскивая взглядом, на что бы ему сесть, но, перехватив его взгляд, в кресло-трон уже уселся художник: он тут же принял позу Волынчука — выпятил грудь, втянул голову в плечи и отомстил ему за его оскал елейно-невинным пояснением:

— Престол занят, этакий дворцовый переворот, извини, пожалуйста, Кирилл Данилович…