Никанор спохватился:

— Да, сват, не суровы у нас законы. Добрые по-отечески, я бы сказал, ласковые даже, как вода в купели. Ваш егерь чего боялся? Что разбойник громыхнет из-за дерева. Теперь другая жизнь пошла, пистолетов не носят… Только иной раз выйдешь в городе из троллейбуса, любо-дорого с ветерком проехаться, хлоп по бокам — в карманах тоже ветер гуляет, бритвой порезали. А закричишь «караул!» — кулак кажет, стервец: «Ша, старик, жить надоело? Давай гони еще рубчик, не жмись!» Обчистят и глазом не моргнешь. Помню, дед меня учил: «Проходят наши времена, Никанор, как вы жить будете? Гляди, малый, ноги береги — завидишь издали чужака, беги что есть мочи, так-то оно верней…»

Жена его перебила:

— И правильно! Раньше если украл — отрубят руку, государя предал — язык вырвут, и весь сказ. А если какая полюбодейничает, простите за слово, посадят голяком на старого осла — и по селу, в чем мать родила. Кто погорластей, орет: «Срам едет, христиане! Грехи наши тяжкие!» — и Вера горячо выпалила, как зазывала былых времен: — На осла бы ее, срамницу, камнями закидать! Говорили, Кручяну в тюрьме, а он себе по Кишиневу разгуливал, болтал по автомату со своей Руцей. Разве это закон? И любовные записочки посылал, я сама читала, оба письма про любовь! Хвастался, что ходит свободно и звал ее на свиданку.

Никанор даже жевать перестал:

— Ты письма Кручяну читала? Когда? А мне почему не показала?..

Жена отвернулась, будто вопросы не к ней:

— Сват Ферапонт, сватья Мара! Знаете, впрягли меня в общественные дела, еле поспеваю раскручивать. Встречаю раз Нину, нашу почтальоншу. «Вера Александровна, — просит, — будьте добренькая, передайте письма для Ирины Кручяну». У Ирины-то дом на выселках, по понедельникам газет не носят, а почтальонша знает, что мы от них недалеко живем. Я и не заметила, что там письмо, открытое или запечатанное… Смотрю и глазам не верю: адрес написан Руцын, проклятущей Волоокой. «И повернулся у тебя язык, — говорю, — совсем стыд потеряла? Как я понесу, если письмо не для Ирины!» А Нинка хихикает: «Встречаются они, леля, не волнуйтесь, она ей передаст…»

В раж вошла общественница, уж и не поймешь, сочиняет или все так и было.

— Тогда почтальонша давай возмущаться. «Почему, — кричит, — не принимаете меры, Вера Александровна?! Где это видано, любовные письма трем женщинам сразу?» Успокоить ее не могу: «Какие письма, милая, что тебе приснилось?» — «Да от него же письма, от Кручяну! Тюрьма — это для отвода глаз, а у самого подписка о невыезде. Шатается по Кишиневу, «вольнопоселенец», видели его наши с городской барышней под ручку. А в тот четверг прислал открытку Кице, знаете ее? В долине живет. «Дорогая Кица, ах-ах, когда снова навестишь, разлюбезная?» Теперь перед Руцей вертит хвостом, мол, спасибочки за свиданьице. А я давно знаю, что у них шуры-муры: на той неделе она сестру упрашивала подменить в выходные на птицеферме…»