В общем, огород копытами перепахан, сорок девять индюшачьих яиц разбито, а у лесника от других забот голова пухнет. Сам министр приказал: нужно новый лес закладывать, следить за саженцами, кроме того, кормить зверей, наготовить им на зиму сена и соломы, потому что у него олени пятнистые и красные, лоси, волки, дикие кабаны, не говоря о разной мелочи, и всем положен паек — комбикорм и каменная соль. И еще он должен их поить, если в засуху вода в лесу пропадет. Брат, когда уезжал, велел детям: «Дочки дорогие, я на базар еду, а вы не забудьте набрать в корыта воды, сотню-другую ведер, придут звери — пусть пьют». А доченьки, батькины помощницы, прогнали индюшек, нацепили корзинки и ловят икспонат!

Никанор усмехнулся:

— Еле его угомонили. «Чего, — говорю, — вверх стреляешь, брат? Вниз стреляй, смотри, сколько дичи! Может, и мне подкинешь оленинки на рагу…» Он только рявкнул: «Очень мне в тюрьму охота!» Ну, обнял я его, поцеловались по-братски.

«Ладно, — говорю, — не шуми, не злись на глупых детей. Твой лесхоз тоже как дитя, поставил тебя чабаном над оленями да косулями!»

Он успокоился: «Как не сердиться, брат Никанор? Ну, наплевать им на зверей, мол, не наше — пусть пропадает. Но почему этим оглоедам на меня наплевать, родного отца? Кто их кормит, одевает? То им туфли не туфли, то платье не платье, старшей вон купил, так нос воротит, как же, восьмой класс, невеста! Попробуй одень-обуй их без индюшат… А теперь сорок девять яиц — коту под хвост. Хоть бы на солнце вынесли, черти, там сорок два градуса. Нет, бросили в сенях. Ну? Дом запали, а тащи птицу в живой уголок…»

Ругается, на чем свет стоит! «Чего кипятишься, — говорю, — не сами же придумали, в школе велели».

«Что мне школа, — говорит. — Через неделю эти яйца по двору бегали бы индюшатами. Дай веревку, перекрещу их по спинам, ума наберутся…»

Вижу, он снова разошелся. «Помалкивай, брат, — говорю, — в раю живешь, я тебе как старший заявляю. Нам и во сне не приснится — зелень, ручейки, прохлада, у дома пасутся звери, как в сказке… Ей-ей, завидки берут, Санду, ты просто божий человек! Засосет под ложечкой, взял ружьецо, прицелился — и на супец хватит, и на жаркое».

«А это ты видал? Божий человек… Во что я имею! — И кукиш мне под нос. — Они все на учете стоят, звери твои, у министра поголовно записаны. Как дубы, понял?»

Никанора уже понесло на дубы.

— Вообще-то, сват, старые дубы на учете, как солдаты в военкомате. Памятники природы, мэй, корни триста лет солнца не видели. И табличка есть, охрана законом. Брат костерит все почем зря, день воскресный обложил, и погоду, и детей, и даже дуб «Богатырь Молдовы». У меня терпение лопнуло. «Слушай, — говорю, — Санду, не гневи бога, в музее живешь. В живом музее мира сего, твои куры спят на памятнике, а ты такие слова… Не совестно?»