Зиновия Скарлат овдовела в сорок четвертом. Мужа и сыновей проглотила война, одного иссушила тифозная горячка, другой в партизанах не пробился из окружения, а третий как в воду канул — тот, что часы любил развинчивать. В сорок пятом и на зятя пришла похоронка, и осталась она, считай, с тремя сиротами. Откричала свое, отплакала, но жить надо… Натянула тогда мужнины брюки, военные американские ботинки с шипами зашнуровала, подпоясала линялую рубаху-косоворотку, прицепила к ремню брусок в чехле. Вскинула на плечо косу и зашагала, а Вера с граблями за ней вприпрыжку. Шла, тяжело ступая на пятки, будто сызмальства носила штаны и теперь пришла пора занять место мужчин, которых она потеряла.

В тот день они пошли косить ячмень на Четырех холмах, где после бороны больше торчало кукурузной стерни, чем ячменных колосьев. Сельчане, работавшие на своих наделах, протирали глаза: на другом конце поля словно воскрес Александру Скарлат. Сам он в жизни не подпускал свою мазилицу к полевым работам. Жены мазилов[19] хлопотали только по хозяйству, их забота — дом, подворье да дети, а гнуть спину в поле — мужское дело. Если уж нужда заставит вдовушку-мазилицу выйти в поле, то она платьем обмотает тяпку или наденет, как на куклу, косыночку и несет так, будто ничего у нее и нет в руках. Срам на все село, если солнце опалит мазилицу в поле, ведь она должна была жить по заветам супруги Стефана Великого, которая не пеклась о государственных делах — вела женскую половину, вышивала, табак нюхала да поджидала суженого.

Мазилицы и детей много не рожали, двое-трое, не больше, чтобы, выражаясь по-научному, сохранялось демографическое равновесие и не дробились наделы между потомками. Так повелось еще с пятнадцатого века, когда Стефан Великий дал мазилам грамоту на свободное владение землей. Одно лишь условие было в грамоте: трудиться на этой земле и защищать ее, прийти на помощь господарю, когда позовет.

Косит Зиновия и думает: «Прощай, мазильство». Не мазилица она отныне, а привидение на ячменном поле. В это время шел по дороге ее дядя по отцу, старый Юстин Думитраш. Было ему далеко за восемьдесят, но каждый день с тяпкой на плече и с посохом в руке упрямо добирался он до своего надела. Увидел на поле брата какую-то страхолюдину — не то косит, не то гоняется с палкой за мышью-полевкой, — остановился, подозвал девчонку: «Веруня, кто у вас… Вон там, видишь?»

«Мама!» — гордо ответила девочка.

«Позови-ка ее быстренько!» — приказал Юстин. Он тоже гордился своим вековым мазильством.

Подошла Зиновия, и старик без всякого «добрый день» или «бог в помощь» распорядился: «Вот что, девка, марш отсюда. Ты что, турчанка, ходить в шароварах? Сейчас же снимай штаны и дай сюда косу».