С улицы доносился плач бабушки Мэфтулясы: «А-а-а, маленький мо-о-ой, где же о-о-он?..»

Что делать, коли время такое накатило? Не укроешься в четырех стенах, не спасешься в погребе. Донесет ветром раскаты взрывов, сядешь на крыльцо и гадаешь: «Какая лихоманка его трясет, этот мир?! Вчера еще все было тихо-мирно, сын за стенкой спал, в теплой постели, а нынче… Ступай и принеси его домой убитого?» Неужто на земле такая теснота, что людям неймется, не в силах они себя смирить? Ведь только в последней войне спалило пламенем ни много ни мало — полсотни миллионов жизней…

Но это было потом, а тогда, на рассвете памятного воскресенья, я одним из первых услышал орудийные залпы. Через день увидел первого убитого, а еще через день — холмик и каску. И после этого, как грибы, вырастали без счету такие же холмики с касками в изголовье. Но это потом, потом… Да, я уже был взрослым, когда исколесил Россию и Польшу, Румынию и Чехословакию, и Германию, и кладбища из холмиков посещал как гость, которому демонстрируют «ужасы»…

Ковыль все шепчет-лепечет свое «баюшки-баю»:

— Ш-ш-ша, тихо… молчи… видишь, старик, только мне, траве, ведомы мир и беспечность. А что ты сам-то смыслишь в смерти? Если хочешь, растолкую. Вон, погляди на овечек — жуют меня испокон веков, а о смерти, небось, знают не больше твоего.

— Ладно, отвяжись, ковыль, не мешай…

…В тот день человек лежал, раскинувшись в траве, и по рукам, по лицу его сновали муравьи. А овцам все одно, что есть он, что нет; на миг лишь отпрянули и опять поползли по склону за зеленой травкой…

— Ну и что? — встревает ковыль.

— Сказано, хватит тебе! Я-то ведь не трава и не овца, в конце концов! И бежал к селу во весь дух: «За что его убили? Или он не читал бумажку с буквами-фасолинами: «Во имя господа бога нашего и святого креста…»

2

2

Прибежал я на пастбище, к отаре, а народу толчется возле погибшего видимо-невидимо. И первое, что услышал, были слова баде Каранфила:

— Э-э… да он уже вроде того… В самом деле помер, что ли?

— Ну и сказанул! Будто война — просто чья-то причуда, завихрение, стало быть, и нечего рассусоливать. А то, что и я, и мой брат Ион наделали шуму, так это по собственной глупости. Бестолковый Прикоп, тот пусть хоть оглохнет от воплей: «Мертвые, раненые!..» Кого-кого, а Каранфила не проймешь: «Ну, преставился человек, эка невидаль! Никто своей доли не минует. Оно вроде и не к спеху, а все там будем, чего зря языком трепать…»

Мужчины, женщины, дети толпились вокруг тела, старики переминались в сторонке. А я ждал, когда же наконец они падут на колени, как издавна, говорят, было заведено. Вот-вот баде Каранфил возгласит, подобно воинственному римлянину: «Граждане! Сей ратник пал в неравной битве с ворогом трижды коварным, ибо, суля дружество и свободу, тот подстерег его с неба и наслал огненную смерть. Он пал, защищая отчизну. Давайте же почтим его и предадим земле — и отомстим!..»