Старик привел меня к знакомому приземистому дому в кладбищенской чаще.

– Раньше здесь жили рабочие, – слабо сказал я. Просто так, чтобы показать, что я размяк не окончательно.

Дед кивнул:

– Жили. Но ушли. Сейчас тут я живу. Один… Я здешний сторож…

Манерами он не очень походил на сторожа. Чувствовалась интеллигентность. Но, впрочем, мало ли было во все времена философов, ушедших в сторожа?

Мы вошли. В просторной комнате стояло сухое тепло. И было почти пусто: некрашеный стол, три табурета, железная старомодная кровать, узкий глухой шкаф у двери. Несколько образов в углу с искрой-лампадкой (то ли настоящей, то ли электрической; невольно вспомнил я подвал, свой кораблик и свечку).

– Сядьте, сударь… Лучше туда, на кровать, привалитесь к стенке. На вас лица нет…

Но я сел на табурет, к столу. Нельзя же полностью терять себя.

– Это пройдет. Сами понимаете, зрелище было… не для всякого.

– Понимаю, – отозвался он суховато. – Но давайте уж доведем дело до конца. Насколько возможно… Вы же сами этого хотели.

– До какого… конца?

Он раскрыл скрипучий шкаф, достал плоскую серую книгу. Вроде тех, что в старину назывались амбарными. Сел напротив меня, полистал.

– Вот, начиная с конца мая… Двенадцать лет, говорите?

– Да. То есть уже почти тринадцать…

– А как выглядел?

– Светлый… худенький такой, курносый… Невысокий… Впрочем, возможно, подрос, пока меня не было…

– Посмотрим… Неизвестный, около двенадцати лет, волосы черные, курчавые… Нет, не он, конечно… Неизвестный, одиннадцать-двенадцать лет, рыжеватый, шрам над левой бровью…

Я опять стал погружаться в серый, какой-то волокнистый страх.

– …неизвестный двенадцати-тринадцати лет, русый, брови светлые, нос вздернутый, на груди и животе крупные черные родинки…

– Подождите, – сказал я со стоном. – Вы… что же, осматриваете каждого? И описываете потом?