Дочка тоже приезжает не чаще, хотя от Читы, по своей-то области, — чего тут, какая даль? В район самолет летает, а уж оттуда до Ключей, до родимой деревни, всегда можно добраться. Прежде пешком ходили — и ничего, привычно было. Котомку за плечо — и потопал, на третий день с обеда — дома. Да у ней, у Любахи-то, мужик рожденьем с юга, из Одессы, вот он туда ее и возит — на фрукты-овощи, на Черное море. Глашиха на них не в обиде. Пускай себе купаются в море, пускай досыта едят всего, что родится на том благодатном, неведомом ей юге и чего она никогда уже не увидит, — были бы здоровыми да жили в мире, согласии и достатке. Слава богу, покуда живут безбедно — что Мишка, что Любаха. Про мать не забывают — кое-когда либо она, либо он две-три десятки подошлют. И за то спасибо. Так-то, по-теперешнему, ей и тридцати рублей пенсии хватает на прожитье — на чай, сахар, муку, крупу. Много ли одной старухе надо? Но в хозяйстве никакая копейка, известно, не бывает лишней, всегда найдется, куда ее с пользой и разумением употребить. Из тех, даровых, как она говорила, денег, из небольшой своей заначки, Глашиха прикинет — и поросеночка заведет с весны, чтобы потом сала впрок засолить, Новый год со свежатинкой встретить; мужикам бутылочку поставит (одной-то, ох, и не обойдешься), когда придет срок того же кабашка забить или явится нужда дымоход прочистить, крышу починить, огород вспахать под картошку, сено привезти; изредка в сельпо обновку себе приглядит — платок цветастый, чулки потеплей, материалу на кофту или сарафан, чего-нибудь из недорогих обуток. Что ей теперь надо, под конец жизни-то? Так, самую малость, и по хозяйству, и для себя — самое что ни есть необходимое. Корову, телка — давно держать перестала. Не те уже руки, не то здоровье — скотине целый зарод сена ставить на зиму. Да и ради чего? Кто-нибудь из соседок принесет банку молока — и ладно, на два дня хватает чай забеливать. Уже привыкла Глашиха обходиться без коровы. А вот овечек не вывела, сберегла до сего дня. Любила, чтобы в избе всегда была добротная, своими руками снятая и вымытая, шелковистая шерсть. Напрясть ниток из нее, вывязать и послать внукам теплые носки, вареги, каких в городе не купишь, — разве не утеха, не радость бабке? Оставила в сараюшке, который еще Евстигней рубил, и кур десяток. Летом — да ежели свои вдруг приедут, Любаха аль Мишка с ребятенками, — как же без яичка? Ни в тесто, ни на глазунью. Да вообще худо без живности во дворе, — тоска совсем заест. И поросеночка обычно брала в апреле или в мае, и не прогадывала — труды и кормежка оправдывались. Только нынче не взяла, хотя у соседки напротив, через улицу, восемь таких бравеньких пятачков бегали, — решила передышку себе дать. Надеялась — как покров пройдет, захолодает совсем, — и тогда, поближе к празднику, Седьмому ноября, заколоть барануху: пора колоть, остарела уж она, пять раз ягнилась, пяток двоен принесла. «Вот и расплановала. Вот и угостилась на праздник, — в сожалении покачала головой Глашиха. — Где твоя барануха? Нету-ка. Без тебя освежевали…»