Урон

Урон

Беда приключилась у бабки Глашихи: погожим осенним днем, — таким уж тихим да ясным, что и думать не подумаешь про какую-нибудь напасть, — овца потерялась. Ни потопа не было, ни бурана, ни другого стихийного бедствия, а вот пропала животина — и с концом. Как сквозь землю провалилась.

Жила одинокая бабка на краю деревни, в третьей избе от околицы, и утром, прежде чем сходить по воду, к ручью в ложок, выпустила из тесного загона за стайкой старую черноголовую овцу-семилетку да двух крепеньких ярочек той же безвестной породы, отогнала на пустошь, под березни, — там, по низу лесистой гривы, по невысоким отлогим увалам, еще с прадедов названным Солонцами, всегда и пасется разномастная деревенская отара, бродит вольно, безо всякого призора, потому как некуда податься отсюда баранам, негде особенно разгуляться, — горы и тайга окрест, и быстрая река тугим полукружьем окинула деревню. Может, раз на дню кто-нибудь из хозяек походя, меж других дел, поднимется ложбиной к Солонцам, того проще — ребятишек пошлет глянуть издалека, где там бараны, не распогонял ли их кто — зверь какой или дурные собаки — вот и вся забота. Так же и Глашиха никогда не пасла своих, и ничего с ними не случалось. А сегодня на восходе проводила три, как есть, головы — вернулись под вечер ко двору только ярочки. Поначалу бабка и на ум себе не взяла, что овца могла куда-то подеваться.

— Вы че же, бесстыжие, поперед матки своей нарисовалися? — настыдила она ярочек, повременив отворять им калитку. — Ат, каки шустрые. Не запущу однех домой — другой раз будете знать… Ну, где матку-то бросили?

Она стояла у ворот, посматривая то за околицу, за ручей, то вдоль улицы. Сейчас прибежит ее старая. Поди, тащится, петляет под заплотами, — где мягкую былинку подсбирывает, где сена клок. За нее чего беспокоиться? Свое подворье и впотьмах найдет.

Но овца не появлялась… Глашиха еще немного подождала, потом быстренько водворила ярочек в загон и пошла искать заблудшую. Шла и недовольно бурчала:

— Ат, язва такая. Видно, совсем уж остарела, непутная стала. Пора, однако, тебя на мясо. Дождешься у меня. Вот покров пройдет — и заколю, не пожалею… Ат, язва так язва. Ходи, ищи непутную.

Невелика деревня Ключи. Бабка, не притомясь, прошла ее от края до края, почти в каждый двор заглянула. Отвечали ей одно и то же: нет, когда встречали овец перед вечером, никому не попадалась на глаза бабкина приметная овца… Глашиху взяла тревога. Шкутыльгая левой ногой — пожизненная память о том, как девкой упала с вершины зарода, — и, опираясь на тонкую палочку-тальничину, бабка, покуда не стемнело, скорехонько мотнулась на увалы, одним духом обежала Солонцы. Без толку. Провалилась ее черноголовая — и все тут. У Глашихи даже сердце захолонуло. Да это что же такое? Неужто совсем и без пользы пропала барануха? Куда могла подеваться? Не волки же съели. По всей округе про волков давным-давно и вспоминать забыли. Тогда кто же? Собаки. Свои же, деревенские, язва их побей. Это им не впервой. Что ни лето, осень — задерут полдесятка, а то и больше, овец да ягнят. Хуже волков стали. Подкрадутся скрытно, отобьют от остальных какую посмирней, загон устроят — и в чаще молчком, по-волчьи, придерут, одни копыта да шкуру оставят. Нынче тоже за лето трех баранух кончили в березнике. Вот зверье! Пораспускали чертей зубастых, расплодили в каждом дворе по полдюжины, а кормить не кормят путем, — им же болтушки надо не меньше, чем свиньям. И куда столько нахлебников? Поглядишь — мужики нынче уже и охотничать разучились, а собак прорву держат. Ну для чего, для какой потехи?..