— Люблю я тебя, Саша…

— Не надо! — почти взмолилась она, думая о директоре с затаенной благодарностью. Сколько дней с той ночи прошло, а он ни разу не напомнил о случившемся, не домогался до нее, как Бояркин. Может, и в самом деле любил все эти годы? Жену-то уж точно, что не любил. А зачем позвал сюда? Да, конечно, рад этим каткам, этой придумке. Видно, захотел и ее вот порадовать: гляди, все по слову твоему…

— Не надо. Поздно с этим, я говорила… — Александра часто-часто заморгала своими черными ресницами, перемогла себя и задумалась о том своем, что было недоступно Васиньчуку.

Он знал, помнил: умела она уйти в себя. Случалось, замолчит вот так же и попробуй верни ты ее к себе. Легким, веселым голосом Васиньчук сказал ту близкую, ту ходячую фразу:

— Лучше поздно, чем никогда. Я приду сегодня, а Саша…

Ее поразило то, о чем он, оказывается, думал, с чем пришел к ней. Неужели не понял, что ничего уже не воротишь прежнего, что не отзовется уже она ему ни душой, ни телом. Другой бы мужик, однако, гордость свою выказал, а этот… И ведь знает, что муж скоро явится… Сволочи они с Бояркиным! Чужую бабу торопятся считать своей, ждут, что она обязана расстилаться перед ними…

Какая-то обманная веселость вдруг поднялась в Александре. Наверное, та самая, с какой пришел сегодня к ней Васиньчук. Она спряталась за грубоватое добродушие:

— И не дурись! Слушай, ты же без меня голодным не ходишь!

Это задело его, но директор не решился возразить и, едва скрывая свое раздражение, сказал так, как сказал бы уже о том, с чем она согласилась.

— Стемнеет — приду.

Она порывисто поднялась.

— Поцелуешь пробой и пойдешь домой… Ну, меня у вагонетки Карпушева ждет.

Васиньчук тоже встал.

— Не примешь?..

— Но! О чем говорить!

И, уже с открытой издевкой, холодно и веско упало в тишину вечера:

— Прогул не забывай!

Александра резко обернулась и рассмеялась, почти захохотала тем же диковатым смехом, с каким она проводила с речной поляны Бояркина. Внезапно, оборвав смех, заговорила веселой скороговоркой:

— Как забыть! Это ребятишки… Жрать им подавай и подавай… Вот и прогуляла… А ты пиши, пиши бумагу, не давай прогульщице спуску — время военное…

Если бы Васиньчук заглянул в эту минуту Александре в глаза, он увидел бы в них нечто странное, пугающее.