Уставшая, голодная, остановилась у Че́бора: узкое длинное озеро подходило к самому поселку.

Ей надо было отдохнуть, еще немного побыть наедине с собой, наедине со своим прошлым.

Распахнутая, видимая во всем красота обновления земли особо подняла Александру. И потому-то здесь, на бугрине, и навалились на нее это напряженное беспокойство, сознание того, что возвращается она из чистого весеннего мира, из безмятежного ее прошлого не просто в поселок, а к той своей личной жизни, которая уже стала непрерывной мукой.

…А в лугах у озер в окружении родных Матвей еще держался, щадил ее, вспоминался прежним, кротким. Но тут вот, близ людского жилья, подстерег совсем другим. Только закрыла глаза и в воспаленном воображении сразу предстал он с таким осудом, с таким видимым злом в черных запавших глазах, что забывшись, она откинула назад голову и больно ударилась о крепкий ствол той ветлы, у которой сидела.

Гневные слова бросал муж в лицо, и оно горело от стыда и боли.

«Вот так и будет… Приедет, узнает все и побьет, — решила Александра, радуясь впрочем тому, что может произойти после в действительности. Пусть, пусть поднимет свои крепкие солдатские руки! Пускай кровянит, месит ногами это похотливое, это ненавистное и самой тело, пускай закричит, изойдет болью каждая ее жила!»

Любят прокудливые бабы, когда их мужья лупцуют, умеют притворным криком отвести мужскую ярость. Безропотно, молча снесет она побои. Как противиться, когда виновна, когда родной отец дал Матвею всю власть над ней.

Так, так! Мне, другой, третьей бабе простить. И что же будет? Кто праздничать станет, кто величаться? Зло, все то же зло… Так, хоть в этом не попущу дьяволу!

Кабы только тем домашним боем кончилось все. Не-ет! Он же никогда не свыкнется, Матвей, не забудет ее измены. Это женщина по доброте ли, по безысходности ли скоро прощает, и навсегда останется жить в нем та мужская жгучая ревность. Не надейся, не склеится жизнь. Каждый же вечер перед сном непрощенно встанут перед мужем Бояркин и Васиньчук. Каким страшным местом станет для обоих супружеская постель, которой уже никак не вернуть прежнюю ее чистоту. Старайся, приступай к мужу с лаской, — не будет ей ответа и веры! И до конца унижайся ты, Александра, словом и телом — унижайся и не жди прощения. А не прощеный-то грех с годами растет…

Ладно, поделом ей страдать. А Матвею за что? За что его-то солдатской святости мучиться? Это ли заслужил, когда за нее, за детей, за все мыслимое добро ушел на фронт. Да… Не скоро кончится для мужа война и та еще война впридачу, которая живет в каждом человеке как непрестанное борение добра и зла.