За долгую свою побежку от высоких Саян многие равнинные да таежные воды прихватывает себе Чулым, и в низовьях дик, неуёмен он по весне. Высоко, вровень с берегами поднимается младший брат полноводной Оби, нещадно долбит их литой крепостью льда, подрезает водяной стремниной, валит и валит в мутную пучину черные краюхи земли. А вместе с ними обреченные, прощально взмахнув голыми руками-сучьями, медленно съезжают в речные глуби старые ветлы. Осторожничай весной человек у воды, мало ли было скорбных случаев!

Помаленьку, вроде бы незаметно, а тяжелела берестяная торба за спиной Александры. Жарева на два, на три натаскала она рыбешки. Хватит: грех жадничать, да и солнце уже поднялось на полдень. Сейчас отдохнет, потом крикнет Сережку, двинут они в поселок и такой обед сготовят — всю зиму мечтали о таком обеде!

Опахнула, забрала весенняя истома Александру на этой маленькой береговой полянке. Вся она окружена желтым цветущим ивняком, а за ивами, на яркой синеве неба, густо дымились черным вершины высоких берез. Пригрело уже землю, пошла в рост трава, и таким нежным зеленым шелком отливала эта трава, что боязно ступить на нее.

Сережка не отозвался на крик, и уже Александра встала с валежины, чтобы пойти за ним — ушел-то недалеко, как вдруг затрещало рядом в кустах, кто-то тяжело продирался самым берегом Чулыма.

Перед ней, оседая на левый бок, топтался Бояркин. С грубоватоласковой насмешкой объявил:

— Рыбак рыбака видит издалека! Вот я тебя и скараулил, опять мы сошлись…

Разом погасла для нее вешняя красота земли. Нанесло лешего… Весь последный месяц донимал он ее, нигде не давал прохода. Не раз дожидался у проруби на Чулыме, ловил вечерами, когда она убиралась по двору. Все в барак на ночь просится. Грозить начал. И без этого душа ее мучается. Правда, а как распустит Ефимчик свой язык да брякнет кому… С него станется. И побежит по заугольям злоречие, худая слава о Лучининой, и всюду будут встречать ее судные взгляды — как жить с позором?!

Бояркин одет тоже в фуфайку, от его новых бродней горьковато несло свежим дегтем. Он был все в той же зимней шапке, из-под ее черной свалявшейся шерсти злорадно блестели настороженные глаза.

Александра отвердела лицом, вяло отозвалась:

— Как сошлись, так и разойдемся.

— Все-то ты хвост подымашь, соседка. Не подступись к тебе ни с какова боку…

— А ты не пасись рядом. Чево глаза пялить на чужие бока.

— Дак, вроде не чужие были, не разглядел только в темноте. Когда было рассматривать! А теперь бы и посмотрел на солнышке — землица просохла…

Александра бледнела лицом, в ней поднималась уже знакомая злость.