— Катись — веселись!

Она широко шагала вдоль транспортера, легко подталкивала шпалу гвоздевым острием тычки и все оглядывалась и улыбалась.

Васиньчук глядел ей вслед, опять и опять вспоминал то, чем жил эти последние дни.

Раздосадованным, злым ушел он в ту ночь от Спириной, ушел без горделивой радости обладания.

Он на себя больше досадовал: «Не сумел, не разбудил в Александре ту женщину, которую ожидал узнать. Она же сидела согласная, еще за столом понял это! А после и один на один остались… — удивлялся директор, снова и снова припоминая ту жалкую свою победу над Александрой. Одно утешало, успокаивало его теперь: не все разом. Не из тех баба, чтобы вот так сразу и раскололась. Как закаменела тогда… Ладно, после войдет в искус и во вкус… А когда это после? Повторится ли тот вечер? Лучинин, мать его… объявился!»

Сильно подстегнуло Васиньчука письмо Матвея, о письме сразу же узнали в поселке, та же почтарка разнесла. В директоре тут же поднялась глухая, как бы и законная уже, ревность. Два месяца тем и грел себя, что все, нет в живых Лучинина. Да, только и осталось дождаться похоронки. Как добре складывалось! Тут, кстати этот прогул Александры, ее материнский страх перед судом…

Как никогда, кажется, хотелось директору повторной близости с Александрой. Смотрел он сейчас на нее и горячил себя мужским желанием: вон, стоит она у воды близкая и далекая… Красная вязаная кофта, юбка в обтяжку — красивая вся. Торопись, ухвати ее, а то грянет муж и облизнешься только.

Вроде как и затосковал Васиньчук. Вдруг неожиданным озарением открылось ему, что стал он совсем другим за последние годы. Ничего, ничего от того чистого парня не осталось, одна вот эта тоска. Это после женитьбы он стал всяким дерьмом обрастать. Ну, ладно, распусти нюни, покажи себя тем, далеким… А случись, на фронт отправят… Все, все кончится для тебя в этом мире, а другого-то мира нет! Э, да что ей сделается, если и переспит с чужим мужиком. Разве повздыхает после по-бабьи. Так, не монашеского звания, долго маяться не будет!

Они присели у воды. Уже темная к вечеру, она мягко шевелилась у носков сапог.

Александра глядела, как справа от нее, на самой бровке берега, сверкала на заходящем солнце толстая глыба льда. Будто огонь пылал внутри этой глыбы, просвечивал ее, топил своим жаром, и розовые тягучие капли мягко падали на яркую зелень молодой травки…

Васиньчук осторожно дотронулся до плеча Александры, а когда она обернулась, снова открыто улыбнулся ей.

— Довольна ты катками?

— Еще бы! Какие муки для работяг кончились, слава те, Господи!