– А! Это очень благородно со стороны вашей маленькой подруги! – сказал Матвей Ильич, с изумлением замечая: «Почему же это, однако, Фиорина, вдруг, так некстати краснеет?»

Испросил:

– Ну, а больная ваша – что? Эта бешеная? Саломея?

Аличе, услыхав имя Саломеи, захохотала и, помотав рукою около горла, щелкнула пальцами и языком и закатила глаза, будто кого-то повесила или кто-то повесился, а у Фио-рины глаза наполнились слезами:

– Ах, мосье Вельский, с бедною Саломеей очень нехорошо… Ее увезли в госпиталь без чувств и черную, как котел… Мы только что оттуда, но нам не показали ее, а доктор качает головою и говорит, что будет чудом, если она выживет и опять будет здорова…

– Допилась негодяйка! – крикнула Аличе, стукнув цыплячьей ручонкой своей по столу. – Белая горячка и – апоплексический удар!

И захохотала, торжествуя.

Вельский, схвативший из крика ее одно слово «апоплексия», смотрел на нее с изумлением и отвращением:

– Если дело так плохо, то чему же радуется этот маленький чертенок?

– Ах, они вечно ссорились и ненавидели друг друга! – объяснила Фиорина, покусывая белыми зубами яркие губы свои. – Мне очень тяжело, мосье Вельский… Если бы я не боялась, что вы сегодня уедете…

– Да, Фиорина, мой товарищ настаивает.

– Да, конечно! – неожиданно даже обрадовалась как будто Фиорина, – что вам здесь делать еще? Уезжайте!.. Счастливый путь.

– О? – обиделся слегка Вельский, – я не надеялся, что надоем вам так решительно и скоро…

– Эх! – вырвалось у Фиорины. – Что мы будем хорошие слова друг другу говорить и ласковыми чувствами меняться? Сердечно рада была погреться хоть денек у человеческого тепла, но – хорошо, что уезжаете: довольно! а то набалуешься… Оставьте бедную чертовку ее аду. Вы видели кусочек его… клянусь вам, это еще не самый худший… Удалось вам застать Фиорину хорошею, трезвою, неглупою и, если развратною, то только по ремеслу… Ну и увезите с собою в памяти вашей эту Фиорину. Зачем вам дожидаться, пока Фиорина покажет вам себя в настоящем-то своем свете – пьяною, безумною, шальною дурою, у которой вместо души, ума, чести и совести… сказала бы я вам, что, да все-таки еще помню, что я женщина, а вы мужчина – стыдно, язык не поворачивается…

– Фиори! – недовольным голосом окликнула, ежась плечиками в кресле своем, Аличе.

Фиорина продолжала, не замечая.

– Я предчувствую, господин Вельский, что потеряла Саломею. Это страшное для меня несчастие. Как хотите, пять лет прожили мы душа в душу. Из-за ее кулаков меня никому было не достать. Никогда я не прощу себе, дуре подлой, такого легкомыслия, что довела ее до этого состояния… Теперь вот и расплачивайся за блажные свои глупости. Сама я, в одиночку, робка и бесхарактерна, перед силою и наглостью теряюсь. Чувствую, что опять прогуляла я свои свободные дни и уже плывет на меня рабство. Ах, господин Вельский, без кулаков Саломеи желтенькая ждет меня жизнь. Бивала она меня по временам и больно бивала, да, видно, мало…