Долг запрещает мне писать вам, но я обещала ответить, и пишу. Извините, если выйдет несвязно Мысли мои разбрелись Я думала о вас Вы правы: я люблю вас, я еще настолько женщина, чтобы любить. Только доверяя вашей чести, решаюсь я на эти безумные строки. Я всегда презирала пожилых женщин, увлекающихся соблазнами поздней любви. Теперь я презираю себя. Я никогда не буду принадлежать вам: это позор Не подозревайте меня, будто я боюсь света, – о нет! за счастье быть вашей я перенесла бы его суд! Но я не в состоянии отдаться человеку, не веря в его любовь, а в вашу верить не могу вы чересчур молоды для меня. Оставьте меня, забудьте Ваше заблуждение скоро пройдет, и, даст Бог, вы найдете себе подругу по сердцу, достойную вас, молодую. Не будем больше видеться. Не пишите мне, – я не хочу. Я люблю вас и, повторяю, еще слишком женщина. Ваше присутствие, ваши слова, растерзают мне сердце, потому что я хотела бы верить вам, а верить нельзя. В мои годы, к несчастью, могут еще любить, но уже не быть любимыми.

Я немедленно набросал ответ и послал Антонине Павловне. С час не возвращался мой человек. Наконец мне подали конверт, надписанный знакомым женским почерком. Внутри оказалось мое нераспечатанное письмо… На другой день я встретил Антонину на Морской. Я собрал весь остаток воли, чтобы говорить, по возможности, спокойно, и подошел к Антонине:

– Ваше письмо – бред! – сказал я, – я хочу быть счастливым, я добьюсь!

Она ответила мне умоляющим взглядом и – ни слова. Я продолжал:

– Счастье в наших руках, зачем уступать его?

– Мы будем неправы…

– Перед кем?

– Я – перед вами, вы – предо мною, оба мы – перед самими собой.

– Вы пишете, что не боитесь света; не стыдитесь же нашей любви!

– Я гордилась бы ею, если бы могла верить.

– Узаконим ее и оправдаем себя перед обществом: будьте моею женою.

– Никогда! С моей стороны было бы нечестно налагать цепи на вашу молодость… Мне сорок лет, а у вас вся жизнь еще впереди.

– Антонина Павловна, вы губите меня!

– Я вас спасаю!

Она отвернулась от меня и знаком подозвала свой экипаж. Целую неделю затем я беспутничал, как никогда. Пьяный, я плакал.

– Что за дурь нашла на тебя? – спрашивали меня приятели, напиваясь на мой счет.

Я ругался, но не проговаривался. Кутил же я затем, что, трезвого, меня невыносимо тянуло к Антонине, а, хмелея, я был уверен, что не пойду к ней: никакие силы не заставили бы меня показаться ей пьяным…

Однажды я, еще трезвый, бесцельно, с похмелья, бродил по Петербургу. На Николаевском мосту меня окликнул Раскатов.

– Ты слышал? – сообщил он, – из Москвы телеграфировали: Алеша Алябьев застрелился.