Алябьев! мой ближайший друг, один из учителей моей сожженной молодости!

Мне стало жутко… В своем тяжелом настроении я принял это самоубийство за указание самому себе и, расставшись с Раскатовым, в раздумье оперся на перила… Нева плавно выкатывалась из-под моста массивной серой полосой. Уже темнело; накрапывал дождь; во мгле осенних сумерек легко было соскользнуть в реку… Я медлил, – и вдруг мне припомнился рассказ, будто однажды, по случаю большого празднества, на этом самом мосту была такая давка, что чугунная решетка не выдержала и рухнула в воду, увлекая за собой много народа. Я живо представил себе страшную сцену, – слишком живо: резкий крик погибавших так и зазвенел в моих ушах… Я испугался и ушел от Невы. Призрак смерти показался мне чересчур чудовищным… Я должен был спасаться от него, – и пошел искать спасения у Антонины.

Мне отказали, но горничная не устояла против взятки и за десять рублей согласилась доложить. Не обо мне, потому что принимать меня было ей строго запрещено, а о князе Батыеве, дальнем родственнике Антонины Павловны, который слегка похож на меня лицом, фигурою же, настолько, что издали и в сумерках нас трудно распознать. Говорят, будто он – сын старого князя Батыева только по паспорту, а действительный виновник дней его – мой покойный и не весьма почтенный родитель. Я не дал Антонине времени открыть обман и вошел в гостиную по пятам горничной, едва она начала докладывать. Антонина, одетая, как голубым облаком, в мягко-складчатый пеплум стояла среди комнаты, со свечой в руке; она хотела скрыться от меня, не успела и теперь не знала как быть. Ни я, ни она не приветствовали друг друга, словно мы не расставались с последней встречи. Антонина была сильно взволнована: щеки ее горели ярким румянцем…

Мы долго молчали.

– Вы опять пришли! – тихо сказала Антонина. Я молчал. Она поставила свечу на камин и протянула ко мне руки:

– Зачем?!.

– Слушайте! – заговорил я и сам не узнал своего голоса: он звучал низко, хрипел и обрывался, – слушайте! я знаю… я поступил нехорошо, придя к вам. Но я пришел и приду опять, буду приходить к вам, пока есть во мне воля жить. Гоните меня, – я стану сторожить вас на улице. Перестанем говорить о любви, не будем вовсе говорить о любви, не будем вовсе говорить, если вы не хотите, но позвольте мне видеть вас: без вас мне смерть.

– А разве мне легче?!.

– Вам!.. Вы не любите!

– Нет, люблю, к несчастью! Стыжусь, а люблю! Видит Бог, три раза я была готова написать вам: «Придите. Я ваша!» Я плакала, разрывая начатые письма. Теперь я почти совладала с собой… Я!.. Говорят, последняя любовь опаснее первой. А моя любовь к вам и первая, и последняя любовь! Довольно же нам волновать друг друга… Овладейте собою и не смущайте меня!