Нина вспоминает тот день.

…Треск мотоцикла. Одуревшая от жары мошкара больно бьет с ходу по щекам. Ее удары ощутимы даже сквозь платок, которым укутано лицо. Тогда, помнит она, ей докучали эти удары. Сейчас кажутся милым щекотливым прикосновением того, давно прошедшего часа. Ей сдается, она не тряслась по кочковатой дороге, а летела по воздуху, как во сне летают. Ее радость удваивалась тем, что он не просто вез ее к морю, договорившись заранее о такой прогулке. Нет, он неожиданно выкрал ее. В этом чудилось что-то недозволенное, запретное и потому ужасно заманчивое. Она ругала его, корила, в действительности ликуя оттого, что он рядом.

Впрочем, счастье приходило к ней еще раньше, еще тогда, когда он короткоштанным хлопчиком стоял перед ее отцом, гордо задирая белую головенку, бойко заявляя своему насильнику:

— Я — Юрко Баляба!

Помнит вкрай изумленное его лицо и густо падающие, отряхиваемые с веток белые сливы. Он пришел их воровать, а они сами теперь сыпятся к его ногам.

Пожалуй, для Нины белая слива и есть синоним счастья. Да, это она, белая слива, привела хлопчика на подворье; она заставила открыть так широко и восторженно его густо-синие глаза, она, белая слива, манила его с эстрады вниз на танцплощадку, к ней, к Нине; она заставила похитить ее, увезти далеко-далеко от людской толчеи. И дремотное покачивание рыболовецкого суденышка, и солнечная духота, обжигающая гортань… Тут все и оборвалось. Пришли разочарование, горькая обида, опалившая сердце, и сознание того, что все рушится, летит в пропасть. И запоздалый, бесполезный крик о помощи:

— Я так хотела быть счастливой!..

Сможет ли простить его? Нет, не сможет.

Она не вышла провожать Юрия, когда новобранцев сажали в открытые кузова машин. Она не пришла накануне в клуб, где было столько народу, столько света, музыки, где после напутственных речей давали концерт, устраивали танцы. Забилась в своем уголке, решив, что все пропало, жизнь ее прожита столь коротко и столь бесславно. Зачем он это сделал? Она так ему верила.

Все пишет теперь, все пишет…

Она тоже ему написала, только отправлять не собирается.

«Юрок, коханый, славный! Послухай, що скажу. Не обижайся на мене, але я твоею быть не можу. Знаю, ты совестливый хлопец, потому тебе неспокойно и ты пишешь так часто. Верю, что можешь одружиться со мною, верю, постараешься не бросать. Но все это не ради кохання, не добровольно, а ради совести, щоб не знать своей вины передо мною. Из жалости, понятно? А я так не хочу! Що случилось, то случилось. Нехай оно останется между нами. До этого никому нема дела. Я тебя не виню. Живи, служи удачливо. После школы собираюсь поехать в город. Даст бог, выучусь на учителку — большего и не надо. Буду крутиться возле детей в якомусь селе, может, в Андреевке, может, в Берестовом, чи то пошлют в Старую Петровку. А ты плавай, у тебя своя доля… Юрок, несчастье мое, прощай! Напоследок хотелось так много сказать, але сказать ничего больше не можу…»