Он не стал тогда спорить, махнул рукой, а теперь мысли о даче текли неторопливо, привязчиво, и он вдруг понял отчего — дом и участок были записаны на тестя, а сейчас их надо переводить на другое имя и платить большой налог за наследство, а денег не было — весной купили Оле дубленку и четыре новых ската для машины, в сберкассе чепуха осталась, так, чтобы не закрыли счет, и откуда взять теперь денег, Травников не знал. Подумал, что у Юлий, конечно, есть, вот пусть она и принимает наследство, но тут же решил, что Ася не захочет, не расстанется за здорово живешь с домом и ухоженными ею пионами, да и самому вдруг стало жалко сумрачного мезонина, окна, за которым виден пруд и березы за ним. Стол, подумал, там хороший, письменный стол наверху, очень даже хорошо там будет работать.

— Ну а ты что ж не пьешь, родственник? — вдруг донеслось до Травникова, и он поднял глаза, увидел сначала руку с толстыми пальцами, плотно обхватившими рюмку, а потом лицо — в морщинах, с седыми бровями и в каком-то странном, не московском загаре, бурачного какого-то цвета да еще до середины лба только, дальше, наверное, постоянно загораживала кепка или там шляпа. — Помянем Митрия? Умен был и всего достиг, царство ему небесное!

Пить Травникову не хотелось, он отхлебнул водки и стал торопливо накладывать себе в тарелку, что стояло поближе: розовые ломтики докторской колбасы, нелюбимый салат с горошком, белый от обильно положенного майонеза, и сюда же крутое яйцо, экономно украшенное оранжевыми, будто раскаленными от жара икринками. Он торопился, чтобы не заметили, что он не выпил до дна, как все, но когда начал есть и огляделся, понял, что до него дела никому, в общем, нет, и еще обнаружил, что оказался по распоряжению Аси за столом как бы второго сорта — с неизвестными министерскими сослуживцами тестя и его угличскими родичами — они приехали утром, прямо на похороны, и кто из них кто, запомнить не удалось; старичок с седыми бровями, кажется, доводился братом Дмитрию Игнатьевичу. Ася и Юля сидели за столом в большой комнате, там же были и генералы и Самарин в черно-золотой каперанговской форме; голоса оттуда доносились хоть и торжественно-печальные, но куда более громкие. Впрочем, и этот стол понемногу начал жужжать и галдеть, тосты уже воспринимали не все разом, а по частям стола, и только когда поднимался старик с седыми бровями, все умолкали и слушали, что он говорил — сколько их братьев всего Лодыженских, если считать с двоюродными, или как покойный впервые появился в отчем доме с командирскими петлицами и как радовались все, когда он прислал телеграмму, что получил первый орден.