Но и не из-за тоски только, не из-за того, что никого не хотел видеть, избегал квартиры на Смоленской. Юлия — вот почему.

Она тоже была в ту пору непримиримая, задерганная. С сорок второго года, что они не виделись, успела все-таки окончить курсы медсестер и до конца войны пробыла на фронте, а потом, пока он утюжил небо на своем Ил-4, завершила архитектурный и теперь работала в мастерских у какого-то академика и быстро выдвинулась: делала что-то важное для восстановления Севастополя. Сразу, с первой их встречи взяла какой-то дурацкий казарменный тон: «парень», «с невестами как, порядок?» — и он отвечал ей тем же, дерзил, называл Юлией Дмитриевной, а простить ей, в сущности, не мог лишь одного: что она не написала ему, когда уехала из Городка, унизила его своим молчанием, хоть он и понимал, что не ровня в ее глазах другим мужчинам — Шульцу или кому там еще. Может, напиши она тогда ему или даже встреть поласковее, когда они увиделись после войны, он бы простил, молча смотрел бы на нее и молился, а так вышло — враги.

Мама успела рассказать, что ребенок родился у Юлии мертвым там, в Свердловске, и не Шульцев он был, а лейтенанта-минометчика, дивизион которого стоял в Троицком. Как уж он успел ее окрутить, тот лейтенант, — неизвестно, но только уехал на фронт, а тут Юлии вызов из института и приди. Где минометчик — неизвестно, да и не любовь с ним была, а так, шуры-муры, ей ехать надо, а она знает уже, что в положении, и из вечной своей гордости ничего не говорит матери, собирается в дорогу. Хорошо, в Городке на почте оказалось письмо от Шульца на «до востребования», кто-то сказал немцу, что Юлия в Городке, — она и кинулась к нему, нашла защиту. Но почему Шульц, не понимал Травников, почему не они с мамой, мама бы для своей любимой Юлии все что угодно сделала — вот что осталось загадкой и еще больше отдалило их. А быть может, и Ася; он иногда думал, что она, Юлия, всегда смотрела на сестру как на Золушку, а у той тоже характерец прорезался — не остановишь.

Травников никого к себе на Староконюшенный не приглашал, и только Ася туда приходила. Прибиралась, стирала, даже крупу стала приносить, готовила на плитке, напевала тоненьким голосочком, а однажды, хоть и была еще в десятом классе, заявила, что останется ночевать. Маминой кровати уже в комнате не было, только тахта осталась, и Травников не понял, как это — ночевать, где он ее положит, но она твердо показала на тахту: «Здесь, с тобой». Он все еще не принимал ее слова всерьез, усмехнулся: «А разрешения у Софьи Петровны ты спросила?» И она все так же твердо ответила: «Я не спросила, я сказала, что не приду сегодня домой, останусь у тебя».